Измена. Вторая семья моего мужа - Каролина Шевцова

Аня, на счет три тужься. Только на счет, поняла? И дыши. И слушай меня.

— А мне что делать?

Настя бросает на меня быстрый взгляд:

— А ты не мешай.

И я стараюсь не мешать. Глажу Аню по волосам, говорю что-то поддерживающее, вытираю у нее со лба пот.

— Раз, два три. Давай, давай же, сонная тетеря, — рычит Настя.

Но Аня ее почти не слышит. Она такая слабая, что просто не может сделать то, что мы от нее ждем. Вместо этого она дрожит и плачет.

— Сумка, Римма Григорьевна, вон та, в клетку, это я вам принесла, — я накланяюсь над ее лицом, чтобы разобрать, что она говорит.

— Хорошо, сумка, а теперь тужься. Тужься, моя хорошая.

Раз… два… три…

Аня слышит этот счет так часто, что перестает воспринимать его как команду. Просто белый шум, под который так хорошо спать. И она засыпает. Смеживает веки и замирает, будто неживая.

— Эй, — я бью Аню по щеке, чтобы та очнулась — ты так себе хуже сделаешь!

— Куда уж хуже, — воет Кузнецова. — Я полюбила ужасного человека, которому на меня плевать, меня выгнали из университета, от меня отвернулась семья. Ни денег, ни образования, ни перспектив, и рожаю в какой то дыре на полу, как блохастая кошка!

— Ничего себе дыра, — возмущается Настя, — тут вообще-то сам Владыка выступал. В Кремле рожаешь, девонька. Так что давай, раз, два, три!

Живот Ани напрягается, она наклоняет голову вперед и пытается тужить, но силы ее кончаются быстрее, чем Настя дает новую команду. Боже… Кузнецова физически не может родить ребенка.

Я оглядываюсь в надежде, что вот-вот увижу бригаду в белых халатах, у которых и носилки, и оборудование, и все-все, вот только не вижу никого кроме ошалевших помощниц Фомичева по верхнему краю амфитеатр и о чем-то орущего управляющего. Все они кое-как разгоняют зевак, которых тянет сюда как мух на то самое. Зато все довольны, потому что получили шоу, о котором даже не мечтали.

— Римма Григорьевна, — тянет меня за рукав Нюра, — вы сумку не забудьте. Я там все для вас подготовила, хорошо?

И снова где-то надрывается Настин голос — раз, два, три.

И снова сжимается от боли крохотное тельце. И снова ничего не происходит.

— Анечка, сумка, хорошо. Ты мне все потом расскажешь, а пока постарайся.

— Да не могу я, — кричит она мне прямо в лицо. — Я не могу, понимаете! Я не хочу всего этого, я не справлюсь! Я не хотела стать мамой, я хотела стать мамой сына Белого, это же совсем другое! Я так любила его, а теперь что мне делать? Ради чего жить?

Закрываю ей рот, плотно прижимаю к губам ладонь и угрожающе шиплю:

— Ради себя и ради своего сына, поняла? А теперь заткнись и тужься. Раз, два, три, — повторяю вслед за Настей.

Раз, два, три.

Раз, два, три.

И когда даже дыхание дается тебе с трудом, когда не остается ни сил, ни надежды, когда кажется, что все, что совсем все, я слышу тонкий, похожий на мяуканье котенка, крик.

— Слава Богу, — выдыхает Настя, прижав малыша к груди, — слава Богу…

Но вместо радости, я испытываю странную необъяснимую тревогу, потому что девушка, чье лицо лежит у меня на коленях, выглядит неправильно.

— Настя, а вот так и должно быть?

Я тычу пальцем в белую Аню, которая, как мне кажется, уже даже не дышит. Просто лежит с закрытыми глазами и таким спокойным лицом, будто это не человек, а гипсовая маска.

Савранская чертыхается, кричит, чтобы я взяла младенца и меняется со мной местами. Она пытается привести Нюру в чувства, что-то тычет ей под нос, трет уши, щиплет за щеки, а я… замираю с ребенком в руках.

Маленький, красный с большими распухшими губами, он кричит и размахивает своими крохотными, будто кукольными ручками.

Господи, как странно и нелепо подчас складывается жизнь. Я мечтала выйти замуж за Белого, родить ему дочь, но вместо меня это сделала другая женщина. И сейчас я баюкаю эту только появившуюяся девочку, и плачу от того, как все случилось и не случилось вместе с тем.

Кто-то трогает меня за плечо, отчего я пугаюсь и прижимаю малышку еще крепче к груди.

— Римма, передай младенца врачу, — за спиной высится несколько фигур. Я так сосредоточилась на маленькой вселенной у себя в руках, что не заметила ни как к нам подбежала бригада медиков, ни как на Аню надели какую-то прозрачную маску, чтобы она, наконец, принялась дышать. — Давай, Римма, все закончилось, передай мне младенца, — повторяет Настя.

И я медленно отдаю малышку. А вместе с ней отдаю часть своего сердца. Зачем оно мне теперь? Пускай будет ее.

— Пожалуйста, осторожнее, — шепчу я, когда врач, как мне кажется, неаккуратно держит девочку за голову.

— Все хорошо, милая, они разберутся.

Савранская прижимает меня к себе и гладит по плечу, до тех пор, пока медики не уносят носилки из зала. Вслед за врачами на выход бредут остатки толпы, будто еще надеются получить свое шоу, будто им не хватило.

— Там не должна быть девочка, — непонимающе шепчу Насте, пока та обнимает меня.

— Эта идиотка ни разу не была в больнице, Римм. Она не встала на учет, не делала УЗИ, не сдавала никаких анализов. Ребятам из восьмерки столько дерьма придется с этой вашей Нюрочкой разгребать, ты бы знала! Там бумаг заполнять на неделю. Ответственности в ней как у… а впрочем, не хочу об этом.

— Но она же сказала, что сын…

— Сама придумала, сама поверила. Дура, говорю ж тебе. Беспросветная дура, но может материнство ее немного в чувства приведет. Фух, как я устала, просто ног не чувствую. Ты как? Ты плачешь? Римм, ты чего? Ну чего ты?!

— От счастья, что это закончилось, — я вытираю с глаз слезы и стараюсь больше не смотреть на Настю. А иначе, та все поймет…

Глава 42

О сумке я вспомнила только на третий день.

Большая, в клеточку, с протертыми ручками и покосившейся молнией она просто вылетела у меня из головы, будто кто-то нажал во внутреннем компьютере delete. Весь день после конференции я приходила в себя и отвечала на звонки тех, кто узнал меня на выставке. Их было не много, но всем пришлось объяснять, что я просто помогала подруге принять роды у гостьи конференции. Вроде бы мне поверили. По крайней мере быстро теряли интерес к скучной теме.

Это было в воскресенье.

В понедельник я решала вопросы со