Клуб неисправимых оптимистов - Жан-Мишель Генассия

— В Аргентину?

— Тебе не нужно этого знать.

— Франк уехал без Сесиль?

— Он так решил. Она хотела ехать с ним, я не возражал, но твой брат передумал.

— Почему он ничего ей не сказал?

— Так ему показалось правильней, все и без того слишком сложно. Думаю, он не захотел обрекать Сесиль на жизнь в изгнании.

— Как он мог снова так с ней поступить?

— Я два дня пытался его переубедить. Ничего не вышло. Он замкнулся и никому не верит.

— Нельзя оставлять Сесиль в неведении. Ты должен ей позвонить. Объяснить, что произошло, сказать, что я ничего не знал.

Папа вынул из кармана халата белый конверт и протянул мне:

— Отдашь ей.

На конверте почерком Франка было написано: «Для Сесиль».

— Он писал его очень долго. Закончил уже на палубе. Дописал, выбросил черновики в воду, сунул листок в конверт и отдал мне со словами: «Пусть Мишель передаст Сесиль».

— Не рассчитывай на меня, папа.

— Тогда я отошлю письмо по почте.

Я взял конверт. Папа пошел к двери, оглянулся на пороге и сказал:

— Твой брат — странный человек. Он поднимался по трапу и ни разу не оглянулся. Я стоял на причале и ждал как полный идиот. А он сразу ушел с палубы, даже рукой не махнул на прощание. Корабль отчалил, а я все никак не мог поверить и думал: «Он сейчас появится. Мой сын не может исчезнуть, не простившись». Я ждал не благодарности — взгляда, легкой улыбки, прощального взмаха руки.

Я не знал, как отреагирует Сесиль — она вполне могла выброситься из окна или проглотить остатки таблеток из аптечки, — не спал и все крутил в руках злополучный конверт. Что мой брат ей написал? Сесиль не заметит, если я вскрою конверт над паром, а потом снова заклею. У меня есть шанс смягчить удар. Я могу не отдавать письмо. Придумать какую-нибудь невероятную историю. Сказать, что Франк вынужден был скрыться, потому что полиция его вычислила. Что у него не было выбора и он скоро с ней свяжется. Выиграть время. Оставить ей надежду.

15

Леонид брел по Ленинграду. Был конец марта, оттепель превратила снег под ногами в грязную жижу. Город стал огромной стройкой, все, что разрушили немцы, восстанавливалось с точностью до мельчайших деталей. Леонид шел к Дому Советов на Московской площади и вдруг почувствовал, что ноги стали ватными, в затылке запульсировало. Прохожие с уважением поглядывали на статного военного, чью грудь украшали двадцать семь наград и две звезды Героя Советского Союза. Леонид присел на парапет набережной замерзшего Обводного канала.

Вернувшись из Лондона, он попросил отпуск и четыре дня пил не просыхая, пытаясь заглушить водкой удушающую вонь. У него кончилось эвкалиптовое масло, и взять его было негде. Дмитрий Ровин исчез, и никто не знал куда. Выпив залпом полбутылки, Леонид начинал дышать, водка на несколько минут заглушала запах разложения, но он неизменно возвращался, смутный и неистребимый. Леонид принимал ледяной душ, до красноты растирал кожу щеткой с хозяйственным мылом и прибегал к единственному действенному лекарству. Намочив водкой платок, прикладывал его к носу, дышал, пока не начинала кружиться голова, падал на кровать и засыпал тяжелым сном при открытых окнах, пока зловоние не возвращало его на голгофу.

На пятый день, утром, стук в дверь вырвал его из кошмара. Он с трудом поднялся, накинул халат и открыл. На пороге стояла женщина лет шестидесяти в черном платке на седых волосах. Это была Ирина Ивановна Ровина. Леонид пригласил мать Дмитрия в комнату, она вошла и, как воспитанный человек, сделала вид, что не замечает запаха перегара.

— Мне необходима ваша помощь, Леонид Михайлович.

Он был потрясен известием об аресте друга. Милиционеры забрали его прямо из военного госпиталя, и Ирина Ивановна девятнадцать дней не имела о сыне никаких известий. Потом она узнала, что его держат в «Крестах», целый день простояла у ворот, и в конце концов ей сообщили, что майора Ровина обвиняют по пятьдесят восьмой статье. Все попытки узнать больше натолкнулись на стену молчания. Задавать вопросы было очень рискованно: коллеги Дмитрия не хотели вмешиваться, чтобы не попасть под подозрение. Начальник госпиталя свято верил партии и правительству и считал СССР самой справедливой страной в мире. Раз доктора Ровина подозревают в предательстве и контрреволюционной деятельности, значит он виновен. Мать Дмитрия стучалась во множество дверей, сотни раз рассказывала свою историю, но стоило ей произнести слова «пятьдесят восьмая статья», и собеседники торопились закончить разговор и отослать ее в другой кабинет.

— Дмитрий называл вас своим лучшим другом, говорил, что вы герой, что награду вам вручал сам товарищ Сталин. Помогите, умоляю! Мне не нужны поблажки. Я хочу знать, в чем обвиняют Дмитрия. Если он совершил ошибку, пусть заплатит. Но я уверена, что мой сын ни в чем не виноват, он не предатель.

— Я потрясен, как и вы, Ирина Ивановна. Во время войны Дмитрий вел себя безупречно, получил орден Красного Знамени. Эту награду просто так никому не давали. Не понимаю, как его могли обвинить в предательстве. Ваш сын лечит людей, он беззаветно любит свое дело. Дмитрий — талантливейший врач. Я не знаю, где бы я был без него. Я завтра же попробую узнать, в чем дело, а если не получу ответа, отправлюсь в Москву, в наркомат обороны, обращусь к товарищу Сталину. Я этого так не оставлю, верьте мне. Дмитрий мой друг. Я уверен, что произошла ошибка.

Прежде чем Леонид успел среагировать, Ирина упала на колени и начала целовать ему руку. Леонид помог рыдающей женщине подняться, обнял ее, прижал к груди:

— Дмитрия скоро освободят, обещаю вам, Ирина Ивановна.

Мужчины не плачут. Герои тем более. Леонид сидел на гранитном парапете и плакал, не утирая слез. Прохожие с удивлением смотрели на красавца-орденоносца, но Леонид не обращал на них внимания. Он думал о Милене. Что она делает? Работает или сидит дома? Думает ли она о нем? Разве можно любить кого-то, а потом взять — и бросить? Он принюхался — мерзкий запах исчез, — встал и решительно направился к Дому Советов. За что могли арестовать человека, который всегда верой и правдой служил родине и помогал людям? Леонид вспомнил последнюю встречу с Ровиным, разговор о Милене и похолодел. Что, если Дмитрий его выдаст? Расскажет на допросе о связи друга с француженкой, об их тайных встречах в Лондоне? Что подумают следователи? Его ведь тоже могут заподозрить в предательстве. Боевое прошлое и медали ничего не изменят. Арестовывали и расстреливали и более заслуженных людей. Нет, Ровин его не предаст. Трусы не медлят, они сдают всех и вся сразу после ареста. Как только он вернется в Москву, его возьмут. Леонид — отличная разменная фигура, кто же откажется обменять мелкую рыбешку на крупную? Возможно, эта мысль не приходила Ровину в голову, но что, если, сидя в одиночке в «Крестах», Дмитрий решит предать друга, чтобы выйти на свободу? Кто может гарантировать, что он устоит, ведь цена вопроса — жизнь? Ровин много знает о связях Леонида. Чем дольше он будет сидеть, тем отчаянней станет злиться на друга, не протянувшего ему руку помощи в трудную минуту. Доктор сочтет Леонида трусом и все расскажет. А что бы он сам сделал на месте Дмитрия? Поступился принципами, надеясь вырваться из лап МГБ или МВД? «Я бы не колебался», — сказал себе Леонид и пошел прочь. Очень может быть, что Ровин действительно совершил преступление. Людей без оснований не арестовывают. Никто ему не поможет. «Вмешавшись, я скомпрометирую себя. Если даже он пока меня не предал, рано или поздно сделает это», — думал Леонид.

Он отправился на работу, объявил, что готов вернуться к исполнению обязанностей, пошел домой и стал ждать, вздрагивая при каждом стуке в дверь. Милиция не пришла, — должно быть, Ровин не держал на него зла или просто решил, что не спасет свою жизнь, предав друга.

Однажды утром, собираясь выйти из квартиры, Леонид увидел поднимающуюся по лестнице мать Дмитрия, захлопнул дверь и не открыл на ее звонки. Ему нечего было сказать несчастной женщине. Через пять дней он получил распоряжение лететь в Лондон и собрал то малое, что имел: украшения матери, два костюма, три рубашки, награды, лицензию пилота, «Лейку», фотографии и медали отца. Он знал, что не вернется, и решил проститься с родным городом, прошел по Невскому до Аничкова моста, где опять стояли снятые во время войны четыре бронзовых коня, и оказался у развалин Смольного собора, который до войны украшал своей красотой город.

В московском аэропорту Леонид, как обычно, встретился с экипажем и поднялся по трапу в самолет. Из Лондона он позвонил в Орли.

— Милена, это я.

— Рада тебя слышать. Как ты?

— Я все время о тебе думаю.

— Прошу тебя, не начинай!

— Я в Лондоне. Остаюсь на Западе.

— Что?!