Клуб неисправимых оптимистов - Жан-Мишель Генассия

— Добрый вечер, — произнесла она, увидев Леонида. — Не ожидала встретить вас снова так скоро.

— Вам повезло, погода сегодня прекрасная.

— Не заметила выбоину…

— Я думал, плохие дороги — наша национальная привилегия. Благодарю за науку, постараюсь водить аккуратней. Почему вы не меняете колесо? У вас в бардачке наверняка есть инструкция.

Она кивнула на валявшийся на асфальте домкрат:

— Ничего не выходит. Не поможете?

— Сожалею, я пилот, а не автомеханик.

— Вы не слишком галантны.

— Ну что вы, напротив! Я окажу вам услугу, дам совет: найдите ремонтную мастерскую. Идите по шоссе — наверняка наткнетесь на одну из них. Правда, сейчас все закрыто, но утром они вам помогут.

— Давайте, разрядитесь, отомстите мне.

— Как все просто: колесо проколото — красавица улыбается.

Взгляд этой женщины приводил Леонида в смятение, он чувствовал себя маленьким мальчиком. Он никогда не забудет мгновение, перевернувшее всю его жизнь, бесконечно долгую паузу в разговоре, свои колебания и голос ангела-хранителя: «Не поддавайся, Леонид Михайлович. Ты пропадешь. Она съест тебя живьем. Иди дальше. Спасайся. Пусть сама разбирается с колесом». Почему он не прислушался к голосу разума? Размышляя потом над этим вопросом, Леонид отвечал на него по-разному. Довольно долго он думал, что так поступают почти все люди, иначе не существовало бы сожалений и жизнь стала бы пресной. Со временем он пришел к выводу, что ни один мужчина — настоящий мужчина! — не мог бы устоять перед такой улыбкой. Теперь он считал идиотом себя и всех мужчин, клюнувших на женскую улыбку. Леонид нагнулся, поднял домкрат и… выпустил джинна из бутылки.

С первой попытки ему не удалось ни снять колпак, ни развинтить гайки, ни поставить домкрат. Казалось, какой-то инженер-садист поклялся уничтожить любого, кто попытается помочь попавшей в затруднительное положение женщине. Во время войны Леониду приходилось переставлять моторы весом в полтонны, двигать шасси тяжелее собственного веса, он не один раз восстанавливал разбомбленные взлетные полосы и не мог допустить, чтобы его победил французский автомобильчик. Он поднапрягся, выгнул спину, крякнул, содрал кожу с пальцев, но гайки стояли насмерть, как приваренные. Он слышал, как хрустит его позвоночник, жилы натянулись, как канаты, кровь прилила к голове, легким не хватало воздуха, сердце готово было взорваться, и тут одна гайка поддалась. На то, чтобы побороть три оставшиеся, понадобилось столько же времени и усилий.

Через час дело было сделано. Леонид взмок от пота. Руки и колени затекли и болели, лицо было в грязи и смазке, а брюки и рубашка — в земле, дышал он коротко и неровно.

Она подошла и отерла Леониду пот со лба, нежно провела тыльной стороной ладони по лицу, прижалась к нему, он почувствовал незнакомый аромат и подумал: «Так, должно быть, пахнет загадочный Восток и пламенеющий зарей горизонт». Она притянула его к себе и поцеловала в губы, он собрал последние силы и сжал ее в объятиях. То была эпоха долгих поцелуев. Их первый поцелуй длился целую вечность. Водители проезжавших мимо машин жали на клаксоны, приветствуя влюбленных, но они ничего не слышали.

За самым долгим поцелуем последовала самая долгая в жизни Леонида ночь любви. В Ленинграде и Москве он знал множество женщин. Называл их великолепными, сногсшибательными, потрясающими, незабываемыми и ошеломляющими, но для этой женщины слов подобрать не мог. Она «пометила» его, как в старину метили каленым железом святотатца, посягнувшего на запретную скинию.

10

Папа появился в самый неподходящий момент. До конца фильма оставалось пять минут, комиссар Буррель собирался назвать имя убийцы, и тут хлопнула входная дверь. Выглядел папа как человек, не спавший двое суток, был не брит и раздражен и первым делом пошел мыться, проигнорировав мамины вопросы.

— Ну что, Поль? — спросила мама, как только дверь ванной распахнулась.

— Я его не нашел.

— Я тебя предупреждала. Не стоило туда ехать, только время зря потратил.

Они отправились спать, а мы остались гадать, кто же все-таки убил торговца сыром.

Среди ночи папа пришел в мою комнату. Он положил руку мне на плечо, но лампу зажигать не стал. Я доложил о том, что произошло после звонка Игоря: как мы не встретились с Франком и как он на следующее утро догнал меня на пути к лицею Генриха IV.

— Я прогулял занятия в четверг, пятницу и субботу утром — не по своей вине. Мне удалось перехватить письмо из лицея. Тебе придется это уладить.

— Не волнуйся, все будет в порядке. Где Франк?

— Прячется, а ночует в подвалах, каждую ночь на новом месте.

— Почему не у друзей?

— Франк сказал, что они сразу сдадут его в полицию. Он может положиться только на нас. Ему страшно. Он никому не верит. И у него револьвер.

— Зачем?

— Он сказал, что живым не дастся.

Папа долго молчал — я слышал, как он дышит, — потом прошептал:

— Этого нельзя допустить… Расскажи, как вы встретились.

По пути в лицей Франк не появился, но на площади Пантеона я услышал его шаги метрах в трех-четырех у себя за спиной. Точно как в прошлый раз. Мы шли вниз по улице Муфтар — след в след, как индейцы, потом сели за столик в маленьком бистро на улице Сансье, и я спросил, что стряслось накануне.

— Есть деньги? — спросил он, затравленно озираясь.

Я передал ему под столом семьсот франков Игоря. Он удивился:

— Откуда столько бабок?

— Друг одолжил.

— Ты сказал, что это для меня?

— А как же? Ему удалось связаться с папой, он приедет завтра или послезавтра.

— Если телефон в отеле прослушивается, легавые уже знают, что я в Париже.

— Ты видишь тут хоть одного легавого? Не впадай в паранойю.

Вид у Франка был недовольный. Он подошел к хозяину, отдал ему деньги — наверное, был должен — и скомандовал:

— Сматываемся!

Далеко мы не ушли — остановились у входа в метро, сделали вид, что разговариваем, чтобы Франк мог понаблюдать за бистро. Когда он успокоился, мы пошли в Ботанический сад. Франк все время курил. Он протянул мне пачку «Селтик», я покачал головой:

— Не хочу. Что случилось?

Франк промолчал. Пошел дождь, и мы укрылись в Музее естественной истории, где, кроме нас, не было ни одного посетителя. Два служителя расставляли на полу тазы — стеклянная крыша протекала в нескольких местах. Мы сели на большой галерее, напротив чучела жирафа в натуральную величину.

— Мы были в оранском тылу, в гористой местности, держали район. Там были группки партизан, очень мобильные. Прижать их никак не удавалось, и мы проводили рейды в деревнях, кое-кого вылавливали. Контрразведчики их допрашивали — с пристрастием, понимаешь? Крики были слышны за сотню метров. Потом всех убивали. Иногда грузили в вертолеты, которые возвращались порожняком, или отводили в лес, приказывали бежать и стреляли в спину.

— И ты стрелял?

— То, что кажется невероятным здесь, там — обычное дело. Такая вот война. Они, между прочим, тоже не невинные дети. Оказываешься между молотом и наковальней. Хочешь остаться человеком, но понимаешь: не развяжешь языки арабам, погибнут французы. В конце концов убеждаешь себя: нужно делать грязную работу, чтобы избежать худшего.

Он ушел в себя и замолчал.

— Так что же случилось, Франк?

— Капитану понадобились добровольцы для «лесной прогулки». Никто не вызвался. Один он идти не мог — партизан было семеро, трое раненых, двое с трудом передвигались. Я лейтенант, вот он меня и назначил. Одного из пленных поддерживал сын, парнишка лет десяти или двенадцати. Дело было в ноябре, жара стояла такая, что форма прилипала к телу. Мы отошли на километр. Капитан велел им убираться и сразу пристрелил двоих. Я попросил отпустить мальчика, а он взял его на мушку. Другие спрятались за деревом. Он ждал. Я крикнул: «Прекратите!» Он убил отца, а я выстрелил ему в голову. Вот что случилось. Потом я сбежал. Они сделали все, чтобы меня поймать, но я ускользнул.

— Во Франции есть нормальные судьи. Здесь не Алжир.

— В постоянных судах вооруженных сил[134] беспрекословно исполняют приказы, штампуют приговоры и — пожалте бриться! В гражданском суде у меня, может, и был бы шанс. Там — ни единого. Вспомни октябрь — арабов сотнями бросали в Сену, но никто не вякнул. Все заткнулись — и пресса, и профсоюзы. Они творят что хотят. Но меня им не получить. Я должен бежать из Франции, уехать в такую страну, откуда нет выдачи. Папа обязан мне помочь. Нужны деньги.

— Франк на пределе. Никогда его таким не видел. Он сказал, что сам с тобой свяжется.

— Спи, дружок. Ты молодец. Мы можем гордиться Франком и все для него сделаем.

Папа поцеловал меня и исчез так тихо, что я даже не понял, что остался один.