Клуб неисправимых оптимистов - Жан-Мишель Генассия

Сесиль вошла в кабину, поставила сумку на стол. Зазвонил телефон, и она сняла трубку:

— Здравствуйте, могу я поговорить с Мишелем?

— Сейчас я его позову, — ответил юный голос.

Жюльетта постучала в комнату брата:

— Тебе звонят.

— Кто?

— Не знаю. Дама.

Мишель взял трубку:

— Слушаю вас…

— Это я… Как дела?

— Ну…

— У меня все хорошо.

— Ты дома?

— Я… на каникулах. Мне нужно было ненадолго уехать, понимаешь?

— Консьержка сказала, что ты отправилась к дяде.

— Да… Сначала… А потом решила повидать подругу. Окажи мне услугу, Мишель, мне больше некого попросить.

— Конечно.

— У тебя ведь есть ключи от моей квартиры, можешь сходить туда?

— Конечно.

— Возьмешь рукопись и пошлешь мне по почте. Она в спальне, в ящике письменного стола. Ключ в маленькой греческой вазе, на радиаторе. Я хочу продолжить работу, у меня сейчас есть время. Сделаешь?

— Само собой.

— Еще мне нужны книги, не хочется тратить лишние деньги. Записывай.

— Подожди, сейчас возьму ручку.

— «Путешественники на империале», «Богатые кварталы», «Орельен», «Нож в сердце», «Глаза Эльзы» Луи Арагона и «Духовные песни» Жана Расина. Они на этажерке. Сложи в коробку и отправь по почте. Сейчас продиктую адрес. Когда вернусь в Париж, сразу отдам деньги. Да, и захвати картотеку.

— Шутишь?

— Нет. Вообще-то, без «Путешественников» и «Богатых кварталов» я, пожалуй, обойдусь. Прочти их сам.

— Правда?

— Бери, что хочешь. Диктую адрес.

— Давай.

— Отправь посылку в… Эвиан, до востребования.

— Почему не на адрес подруги?

— Так удобней.

— Ладно. Какой это департамент?

— Кажется, Верхняя Савойя. Как дела в лицее?

— Мне нужно тебе кое-что сказать, Сесиль.

— Валяй.

— В общем…

— Не тяни.

— Пьер…

— Что — Пьер?

— Он… С ним…

— Что с ним?

— Он… Его убили.

— Что ты сказал?

— Пьер попал в засаду.

— Ну и?..

— Он умер, Сесиль.

— Замолчи, Мишель!

— Клянусь, это правда.

— Нет!

— Пять дней назад.

— Не может быть! Война закончилась!

— Пьер погиб, Сесиль.

У нее закружилась голова, жар бросился в лицо, стало трудно дышать. Она попыталась сделать глоток воздуха и потеряла сознание.

— Алло… Алло? Сесиль!.. Ответь мне! Что происходит? Сесиль! — надрывался Мишель, но на другом конце провода никого не было — трубка болталась на шнуре над полом.

20

Из всех членов клуба только Леонид и Грегориос остались несгибаемыми коммунистами. Леонид неуклонно поддерживал политику Хрущева, а потом и Брежнева, каждый день покупал «Правду» в киоске на углу Лафайетт и прочитывал ее от корки до корки. Он бежал с родины не по политическим мотивам, а из-за любви, не изменил своим убеждениям и очень этим гордился. Те, кого едва не перемололи жернова советской системы, ставили Леониду в вину его правоверность.

Как всегда бывало по средам, Имре и Владимир читали «Канар аншене», комментировали заголовки и очень веселились.

— Слыхали последний каламбур Жансона? — спросил Владимир. — Почему все генералы такие придурки?

Присутствующие начали предлагать варианты ответов — несуразные, экстравагантные, смешные, идиотские, — гадая, в кого направлена ядовитая стрела — в де Голля, Массю или Франко. В конце концов все сдались.

— Потому что их выбирают среди полковников!

Рассмеялись все, кроме Леонида. О своей жизни он рассказывал только мне, остальные его не слушали. Игорь говорил, что воспоминания о прошлом ввергают человека в меланхолию, которая, как всем известно, лучше всего лечится выпивкой. Таково неписаное правило. Нелегко подавить старые полустершиеся воспоминания, которые немедленно всплывают на поверхность, если ты слегка пьян, а гитарист играет блюз. Леонид не мог свалить вину на Кот-дю-рон — алкоголь на него не действовал.

— Ты достал нас своими дурацкими воспоминаниями! Найди женщину, настоящую, из плоти и крови, сделай ей ребенка, пока еще можешь! — кричал Владимир.

— А ты мог бы подумать о своих детях, прежде чем смываться из страны. Сегодня им наверняка нет дела до беглого папаши!

— Мы ведь договаривались, что будем говорить только о настоящем и будущем, — напомнил Вернер.

— Малыш задал вопрос.

— Он нам надоел, твой малыш, пусть лучше играет в настольный футбол! — буркнул Грегориос.

— Он мой гость. И я буду говорить с друзьями, о чем захочу.

Попасть в число друзей Леонида было великой честью, и я надулся как индюк.

— Они завистники. Сбежали, поджав хвосты. А я выбрал свободу ради любви. Никто меня не принуждал.

— Ты не жалеешь?

— Знай ты Милену, не стал бы спрашивать. Она всегда со мной, я думаю о ней ежесекундно, ежечасно, и это делает меня счастливым.

— Ты не пробовал вернуться, после того как она выставила тебя за дверь?

— Я стоял на площадке как полный идиот, а потом выбрал худшее из решений — пошел вниз по лестнице, уверенный, что она кинется следом. Представляешь степень моей глупости и наглости? Я полчаса прохаживался у подъезда. Милена так и не спустилась ко мне. Я вернулся и увидел, что она выставила мои вещи на лестницу. Я никогда не сдавался на милость обстоятельствам, всегда боролся за свою жизнь — выпрыгивал с парашютом из горящего самолета, отстреливался до последнего патрона, упав за линией фронта, — но в тот момент понял, что все кончено. Спорить, протестовать, просить прощения и умолять не имело смысла. Такие, как Милена, не идут на компромисс, — к несчастью, я понял это слишком поздно. Ничего нельзя было склеить. Я пытался сохранить остатки гордости. Понимаешь, что я имею в виду, Мишель?

— Я бы рискнул.

Леонид прикончил графинчик красного вина, сделал знак Жаки, чтобы тот принес следующий, залпом выпил два больших бокала и предложил мне.

— Я не пью.

— Что тебе заказать?

— Светлое пиво с лимонадом.

Жаки заворчал: мол, никто не помнит, что официанты тоже люди и, между прочим, очень устают на работе.

— Не слушай меня, Мишель, все, что я тебе наболтал, — полная чушь. Конечно же я попытался вернуть Милену. Я бился за нее, но она оказалась сильнее. Когда любишь, забываешь об обидах и самолюбии. Я надеялся, что мы сможем помириться. Не помню, говорил я тебе или нет, что в пятницу вечером оказался с вещами на улице. Я отнес чемоданы в камеру хранения вокзала Орсе и провел первую ночь на улице, напротив дома Милены. Она погасила свет в час двадцать пять ночи. Милена уже несколько дней читала роман «Леон Морен, священник»,[144] она обожала эту книгу. Утром, когда она вышла из дому, я бросился к ней и едва не попал под грузовик. Милена села в машину — «рено» все-таки удалось отремонтировать, — я постучал по стеклу. Она удивилась. Опустила стекло. «Милена, нам нужно поговорить».

Она не захотела меня слушать и уехала. А я остался стоять на тротуаре, как дурак с вымытой шеей. Прошло пять нескончаемых дней. Она не вернулась. Я не уходил — боялся ее пропустить. Денег у меня не было. Ни сантима. В первый день консьерж меня пожалел и покормил, выставив тарелку на подоконник, но потом стал гнать прочь, как собаку. Я не брился и не мылся. Просил подаяние, пугая своим видом прохожих. Питался объедками из мусорных баков. Сам у себя вызывал омерзение. Мне не во что было переодеться: заплатить за ячейку в камере хранения я не мог. Кончилось тем, что полиция забрала меня за бродяжничество. На второй день в комиссариат явился незнакомый тип в элегантном костюме. Бригадир отпер решетку камеры, и мужчина присел рядом со мной на топчан. Он достал из внутреннего кармана пальто фляжку коньяка, сделал глоток и передал ее мне. Я уловил в его речи легкий акцент. Никогда еще выпивка не доставляла мне такого удовольствия. Коньяк обжег горло и согрел душу. Он протянул мне пачку «Винстон». Мы сидели и курили, как старые приятели. Оказалось, ему все обо мне известно — кто я и что сделал. Он вытащил из кармана толстую пачку денег и сказал, что предлагает мне сделку. Я получу всю сумму, если откажусь от Милены. В первый момент я даже не понял, чего хочет от меня этот человек, и он объяснил свои условия. Сто тысяч франков — в те времена это была огромная сумма — в обмен на обещание оставить Милену в покое. Я ответил, что могу взять деньги, а слова не сдержать. Он сказал, что верит в мою честность. Альтернатива выглядела предельно просто: взять деньги и выпутаться из безнадежной ситуации или не получить ничего и остаться в кутузке. Милену я в любом случае уже потерял. Он дал мне сигарету — и время подумать, пока докурю. Я решил дать слово, взять деньги и попытаться вымолить прощение у Милены. Когда я сказал, что согласен, он вытащил маленький листок с текстом на французском и английском языке и спросил, верю ли я в Бога. Нет, ответил я. Он сказал: «Ничего страшного. Вы — ортодоксальный коммунист, прочтите, поднимите левую руку и поклянитесь». Я поднял руку, но ничего не сказал. Просто не мог. Он молчал. Ждал, когда я решусь. Никогда не видел такого спокойного и уверенного в себе человека. В конце концов я поклялся и в ту же секунду понял: все кончено. Он сказал, что я сделал правильный выбор, что он мне доверяет, и отдал деньги. Я покинул комиссариат и больше не видел Милену. Я продал любимую женщину за тридцать сребреников. Я ее не заслуживал.