Клуб неисправимых оптимистов - Жан-Мишель Генассия

В августе они на две недели уехали в отпуск на Корсику, и Леонид влюбился в Бонифачо — город-крепость на высокой скале. Накануне отъезда они ужинали в порту. Леонид крепко сжал руку Милены в своей ладони:

— Я больше так не могу, Милена. Мне смертельно скучно без работы, я чувствую себя бесполезным существом.

— Если дело в деньгах, не беспокойся.

— Мужчина должен работать, понимаешь? Работать, а не ждать, когда его женщина принесет в дом деньги, не жить захребетником.

— Меня это не смущает.

— Зато меня смущает!

Они начали искать решение, но какую работу мог найти бывший советский летчик? Милена была дружна с начальником управления эксплуатации аэропорта, по ее просьбе он устроил Леониду встречу с начальником отдела кадров. Леонид произвел хорошее впечатление, его физические и профессиональные навыки оказались высокими, и он воспрянул духом. Ожидание затянулось на полгода. Время от времени Леонид звонил, чтобы справиться, на какой стадии находится рассмотрение его дела, но внятного ответа не получал. Он явился в штаб-квартиру «Эр Франс» и потребовал личной встречи с начальником отдела кадров. Ему ответили, что тот занят, Леонид устроил скандал, и тогда ему, ничего не объяснив, сообщили, что его кандидатура отвергнута.

Милена не рассказала Леониду, что причина отказа проста: компания не хотела рисковать, беря на работу невозвращенца. Милена считала, что Леонид должен попытать счастья в других крупных авиакомпаниях. Он обращался в бельгийскую «Sabena», британскую «BOAC» и голландскую «KLM», заполнил гору бумаг, прошел множество контрольных тестов и собеседований, ждал ответа — и не получал его. Компании в большинстве своем предпочитали использовать национальные кадры.

В первую годовщину счастливого воссоединения Милена пригласила Леонида на ужин в «Тур д’Аржан» и подарила баснословно дорогие часы фирмы «Lip», точную копию тех, что были изготовлены для генерала де Голля (он потом подарил их президенту Эйзенхауэру). Позолоченный корпус, указатель даты, увеличительное стекло. Милена надеялась, что Леонид обрадуется подарку, но вышло иначе.

— Мне нечего тебе подарить. Я не стану ничего покупать на твои деньги.

— А мне ничего и не нужно. Ты — мой подарок.

Милена сидела напротив Леонида и потому ошиблась, надев ему часы на правое запястье. Он подумал, что во Франции так принято, и потом всегда носил часы на правой руке. Леонид отдал Милене свои пилотские часы, на циферблате которых над серпом и молотом был выгравирован имперский орел, — это была исключительная привилегия гвардейского полка истребительной авиации. Она сняла свои часики, надела подарок Леонида на правую руку и поклялась никогда не снимать.

Милена улыбнулась, и все остальное отступило на второй план. Она расспрашивала его о войне, и он описывал ей детали секретных операций, о которых раньше никому не рассказывал. Они часто засиживались за разговорами до рассвета. Милена слушала завороженно, требовала подробностей, хотела узнать о его жизни все, но на вопросы о своем прошлом отвечать не пожелала, сказав только, что пережила трудные годы, но теперь это не имеет значения.

— Давай думать о нас и о нашем счастье.

Милена обнимала Леонида, целовала, они занималась любовью, и все всегда получалось, как в первый раз. По утрам, когда Леонид просыпался, Милены уже не было. Заняться ему было нечем, он без дела бродил по улицам и довольно скоро снова начал пить, но никто этого не замечал. В городе, где на каждом углу бистро, трудно было не вернуться к старой пагубной привычке. Всегда находился участливый слушатель, готовый внимать рассказам Леонида. Никто ни разу не усомнился, что этот щедрый на угощение русский много чего пережил, хотя в его рассказы верилось с трудом. Собутыльники Леонида подозревали, что он насмотрелся фильмов о войне и пересказывает их содержание.

Через год и три месяца напрасных ожиданий Леонид получил положительный ответ из «KLM».

— Я почти разуверилась… — призналась Милена. — Удача — дама капризная. Нужно уметь ждать.

Они устроили знатную пирушку с друзьями, и Леонид изумил знатоков, выпив бутылку шампанского «Дом Периньон» залпом, как стакан воды. Милена купила ему костюм в клетку и два дня репетировала с ним собеседование, задавала трудные, неудобные, острые вопросы и заставила выучить ответы наизусть.

В субботу двадцать второго ноября они вместе отправились в Амстердам. Леонид был за рулем, Милена в последний раз экзаменовала его перед собеседованием. В штаб-квартире компании Леониду предложили работу в «Гаруда Индонезия Эйрвэйз»[141] и сообщили, что до конца месяца он должен отправиться в Джакарту. Условия контракта были очень выгодными, и отказ Леонида изумил нанимателей. В Париж они возвращались в мрачном настроении. Милена сделала попытку подбодрить Леонида:

— Ничего страшного, мы продолжим поиск.

— Конечно, — ответил он, — но мы уже обращались во все европейские авиакомпании.

— Возможно, тебе следовало согласиться.

— А ты бы поехала со мной?

Милена на мгновение отвлеклась от дороги, и автомобиль вильнул. Они молчали до самой Компьени. Потом Леонид стал принюхиваться:

— Чем это воняет?

— Мы слишком много курим. Опусти стекло, пусть проветрится.

Леонид был самым организованным человеком из всех, кого я знал. Дьявольски организованным. Иногда мне казалось, что он ведет подробный мысленный дневник. Каждый факт, каждое событие хранилось в глубинах его памяти. Он помнил все дни, часы и мгновения, проведенные с Миленой. Помнил, что они делали, куда ходили. О чем говорили. Как провели следующий день. И каждый день двух лет и двух месяцев совместной жизни.

— Я сорвался двадцать седьмого ноября тысяча девятьсот пятьдесят второго года, после возвращения из Амстердама. Не понимал, что делаю. Злился, ворчал с утра до ночи. Перестал искать работу — был уверен, что ничего не найду. Шлялся по бистро. В Ленинграде мне не на ком было сорвать гнев, в Париже рядом находилась Милена, и я портил ей жизнь своим невыносимым, свинский характером. Она все сносила молча, ни разу не пожаловалась, не поставила меня на место. Я вел себя по-скотски, не осознавая, что перешел черту. Чем больше я пил, тем ниже падал. Начал укорять Милену за то, что она меня погубила, изливал на нее всю накопившуюся в душе горечь, а она терпела. Если бы Милена хоть раз сорвалась, накричала на меня, встряхнула, мы, возможно, были бы спасены. Но она молчала. Я перестал спать. Меня мучили кошмары, я будил Милену, распахивал окна, чтобы прогнать вонь. Отказывался лечиться. Восемнадцатого апреля, в субботу, мы ужинали с друзьями и кузиной Милены из Нанта. На меня что-то нашло, и я стал оскорблять ее, кричал, что мясо пережарено, что она бездарная хозяйка и вообще ни на что не годится. Один из приятелей Милены, стюард, решил вмешаться, я ему врезал, едва не сломал нос, но и не подумал извиниться, заорал, что убью всех, кто будет меня доставать. Милена ни словом меня не попрекнула. Во вторник двенадцатого мая я без спроса взял ее машину, хотя знал, что она будет недовольна. Я не успел понять, что произошло, слишком поздно начал тормозить и врезался в грузовик. Замечательный белый «Рено-203» сложился пополам, а я не получил ни царапины. В те времена за вождение в пьяном виде никого не наказывали. Я ждал разноса от Милены, но она лишь сказала: «Машина — ерунда, слава богу, что ты не пострадал…» Перед тобой король придурков, Мишель. Меня любила самая красивая и добрая женщина на свете, а я все погубил — из-за собственной глупости и спеси. Не стану описывать, какую кошмарную жизнь я ей устроил, тут нечем гордиться. Девятнадцатого июля тысяча девятьсот пятьдесят третьего года, в пятницу, Милена вернулась домой очень расстроенная. Я лежал на софе и допивал очередную бутылку мюскаде. Она села рядом, налила себе бокал и выпила залпом. Глаза моей любимой лихорадочно блестели, но слез я не заметил. «Розенбергов казнили», — сказала она. «И правильно сделали». — «Как ты можешь?!» — «Они предатели и получили по заслугам». — «Убирайся!» — «Что?» — «Вон! И не возвращайся! Никогда!»

18

Я уже неделю не решался позвонить Сесиль. Надеялся встретить ее в Люксембургском саду, но она не появлялась. Если бы мне хватило смелости вскрыть конверт, я бы его сжег, оставив Сесиль надежду. Франк в жизни не писал писем, а тут взял и написал. Лучше бы умер в тот самый момент, когда эта мысль пришла ему в голову! Мой брат мог остаться в нашей памяти человеком, которого все любили, но он никому не верил, врал и все разрушил. Он мог признаться, что любит другую и у них будет ребенок, и мы все равно помогли бы ему — все мы, даже Сесиль. Простить нельзя только ложь.

Прошло еще две недели. Я звонил Сесиль утром и вечером. Она не снимала трубку. В обед я ждал ее у фонтана Медичи, чтобы отвлечься, пытался читать «Парус судьбы»[142] или фотографировал скульптуры, освещенные пробивающимися сквозь листву солнечными лучами. В какой-то момент — я как раз смотрел на Ациса и Галатею — меня осенило: Сесиль меня ненавидит. Винит за случившееся. Я принес ей дурную весть и был родным братом последнего из мерзавцев. Нужно объяснить, что у меня нет ничего общего с Франком, что мы разные люди, что он посредственность и не заслуживает ни капли сочувствия. Сесиль должна забыть Франка, считать его дурным сном. Я скажу, что отрекаюсь от брата, изгоняю его из своей жизни и своих мыслей. Я хотел попытаться убедить Сесиль, что мы должны жить так, словно Франка никогда не было на свете, пообещать, что больше не будем произносить его имя вслух. Пусть перевернет страницу и думает только о будущем. Я побежал к ней. Звонил целых десять минут, потом открыл дверь своими ключами. Свет в квартире не горел, понять, как долго отсутствует Сесиль, было невозможно.