Неверная - Али Айаан Хирси

У девушки была истерика. Она безумно боялась, что другие люди, живущие в убежище, станут ее избегать, потому что ее обесчестили. Полицейская, которая обратилась ко мне за переводом, смогла через меня выяснить у девушки все обстоятельства случившегося и убедить ее дать показания. Через шесть месяцев жертве обещали сделать тест на ВИЧ, если, конечно, она сама этого захочет. Я спросила у полицейской, нельзя ли перевести девушку в другое убежище, чтобы ей не пришлось жить в постоянном стыде, и та согласилась. Девушку это заметно успокоило.

Я положила трубку, совершенно разбитая, в ужасе от жестокости нашего мира. Чуть позже мне пришлось спуститься вниз, чтобы поужинать вместе с Шанталь. Вряд ли другой случай мог так сильно контрастировать с ее уютной, спокойной и приятной жизнью. Иногда даже мне было сложно говорить о том, чем я занимаюсь. Шанталь мои рассказы приводили в ужас. Она говорила, что в Голландии о подобном и слыхом не слыхивали.

Тогда я не задумывалась об этом, но моя работа давала своего рода образование в области страданий, жестокости, боли, несчастья и грехов, неведения.

Мне доводилось сотрудничать с абортариями. Во время таких разговоров в основном приходилось объяснять какой-нибудь девушке, что такое аборт, переводить несколько вопросов: «Знает ли отец?», «Не хочет ли она сохранить ребенка?» Анкету я знала наизусть. Положив трубку, я понимала, девушка сделает аборт, а значит, я помогла свершиться греху. Подобные мысли я старалась запихнуть за особую дверцу в своей голове: погружалась в учебу или бралась за новую работу.

Иногда в абортарии требовалось мое личное присутствие. Я объясняла девушке, что, поскольку ее шрам практически полностью затянулся, придется делать полную анестезию, резать заново и вынимать ребенка. Как правило, перепуганная девушка начинала настаивать: «Тогда потом вы должны зашить мне все обратно». Доктора кивали, но просьбу не выполняли. Как-то раз один молодой врач попытался через меня разъяснить пациентке, в чем дело. «Это бесполезная и опасная процедура, которую у нас в Голландии не делают», – говорил он. В ответ та лишь беспомощно рыдала.

Посещая полицейские участки, тюрьмы, абортарии, уголовные суды, биржи труда и убежища для избитых женщин, я видела множество темнокожих. Их невозможно не заметить, особенно когда приходишь на встречу сразу после сливочно-светловолосых студентов Лейденского университета. Я начала размышлять над тем, почему в таких заведениях столько иммигрантов, и в частности столько мусульман.

Это особенно поражало во время визитов в убежища для женщин – ужасные, крайне угнетающие места. Их адреса полагалось хранить в тайне. В каждом жило около тридцати женщин, хотя иногда их количество доходило до сотни, и по всей площади заведения носились дети. Белых женщин здесь практически не было, в основном мусульманки из Марокко, Турции, Афганистана, реже – индуски из Суринама.

В случаях с сомалийскими семьями почти всегда происходила одна и та же история. Муж забирал себе пособие, тратил его на кат (листья растения с наркотическим эффектом), а если жена прятала от него деньги, бил ее до тех пор, пока не вмешивалась полиция.

Одна из сомалиек была примерно моего возраста, родилась и выросла в сельской местности, не умела ни читать, ни писать на сомалийском языке. По-голландски женщина не знала ни единого слова. В Сомали ее выдали замуж за человека, который специально приехал в их деревню, чтобы найти себе жену. Сразу же после свадьбы он увез ее в Голландию. Она практически никогда не выходила из квартиры одна, заграничные улицы ее пугали. Муж ее бил, и наконец полицейские привели ее, всю в синяках и порезах, в убежище. Эта женщина была бездомной не только в Голландии, она не могла вернуться к своей семье в Сомали. Она сказала мне, что на все, что с ней случилось, была воля Господа. «Аллах послал мне эти невзгоды, и если я проявлю терпение, Бог отзовет их от меня».

Такие женщины никогда не подают в суд. Возможность жить и обеспечивать себя самостоятельно кажется им невероятной. Их убедили, что, покорно снося систематические и по-настоящему безжалостные издевательства, они служат Аллаху и зарабатывают себе место в раю. Они всегда возвращаются к своим мужьям.

Я была всего лишь переводчиком, но пропускала каждую истории через себя. Мне пришлось лицом к лицу столкнуться с вопиющей несправедливостью, от которой страдали эти женщины. Социальные работники всегда спрашивали: «У вас здесь есть родственники? Они смогут вам помочь?» Женщины говорили мне: «Но они же, само собой, на стороне моего мужа!» Мусульманки обязаны подчиняться своим мужьям. Если ты откажешь мужу в сексе и он тебя изнасилует, то виновата в этом будешь ты сама. Аллах велит мужьям бить своих жен, если те себя неправильно ведут, – так написано в Коране.

Такое отношение меня злило. Я знала, что над многими голландками мужья тоже издеваются. Но их община и их семьи не станут одобрять этих зверств. Этих женщин никто не станет винить в том, что их избили, и никто не скажет, что им надо стараться быть более покорными.

Я посещала тюрьмы и исправительные дома в Роттердаме и Гааге. Большинство сомалийцев попадали туда по обвинению в нападении; с воровством или торговлей наркотиками они, как правило, не связывались. Но если мужчинам-сомалийцам случается о чем-либо заспорить, схватиться за оружие для них абсолютно естественно. Один человек ударил своего домовладельца, пришедшего за квартплатой, молотком по голове. Социальные службы отправили его на консультацию с психологом, но до тюрьмы, если мне не изменяет память, дело так и не дошло.

Я ходила в коррекционные школы, в школы для детей с проблемами в обучении, в учреждения для детей с психическими отклонениями и в школы для глухих. Как-то раз меня пригласили, чтобы объяснить супружеской паре, что их семилетний сын чрезвычайно агрессивен. Если он побьет еще хоть одного ребенка, его придется отправить на лечение. Мне стоило огромного труда объяснить на сомалийском языке, что значит слово «агрессия».

Мальчик изложил свою версию произошедшего: другой ребенок показал ему язык и обозвал, за что он его и поколотил. В рамках данного ему воспитания это был абсолютно нормальный поступок. В Сомали тебя учат нападать. Бить первым. Если будешь ждать, пока тебя ударят, над тобой будут издеваться еще больше. Меня тоже так учили.

Выслушав историю мальчика, родители сказали: «Вот видите, другой мальчик начал первым!» Молодая учительница возразила: «Но ведь тот ребенок не бил вашего». В ответ родители хором воскликнули: «Нельзя ждать, пока тебя ударят!»

Мне пришлось попросить чуть-чуть ослабить жесткие правила перевода, чтобы разъяснить ситуацию ее участникам. Учительнице я сказала: «Там, откуда мы приехали, агрессия – это тактика выживания: мы учим детей всегда бить первыми. Вам придется подробнее объяснить, в чем именно заключается ваша проблема».

Учительница посмотрела на меня как на умалишенную, но пояснила, что если позволить детям бить друг друга, то получится, что выживут только сильнейшие, которые начнут травить остальных. Родители согласно закивали. Подобное объяснение их удовлетворило, потому что им хотелось, чтобы их ребенок был самым сильным.

Родителям же я сказала: «Послушайте, в Голландии, если ты ударишь человека, люди будут думать, что с тобой что-то не так. Они здесь улаживают споры разговорами. Если ваш сын продолжит драться, его переведут к психически нездоровым детям и будут лечить».

Тогда они стали слушать. Долго договаривались о следующей встрече и, в итоге, выбрали подходящую дату. По окончании встречи все трое заявили, что до сих пор и понятия не имели о том, что в мире существуют настолько необычные культуры.

По дороге домой я крутила педали велосипеда и думала: «Вот почему гражданская война идет в Сомали, а не в Голландии». Произошедшее кристально ясно отразило ее причины. В Голландии люди считали, что насилие – это плохо. Они прикладывали все усилия, чтобы научить детей справляться со своей агрессией, улаживая разногласия с помощью слов. Общество проанализировало само явление и ввело в работу организации, призванные регулировать различные его проявления. Только так можно быть гражданами своей страны.