Неверная - Али Айаан Хирси

Найма постоянно жаловалась, но только на голландцев. Ей все время казалось, что продавцы косятся на нее, потому что они расисты, и не хотят видеть марокканку у себя в магазине. Я же считала, что они обращают внимание на ее ушибы. Я говорила Найме, что моя кожа гораздо темнее ее и все же продавцы никогда не смотрят на меня как-то странно. Но она отвечала, что со мной другая история, ведь я беженка, а голландцы считают, что беженцы – это романтично. Такое объяснение казалось мне нелогичным: откуда они могли знать, что я беженка?

Но в поезде, когда контролер проверял наши транспортные карты, Найма опять ныла о том, что он смотрел на ее проездной дольше, чем на карточки белых девушек. Она никогда не жаловалась на побои и унижения, которым подвергалась дома, – только на расизм голландцев. Сейчас мне кажется, что эта навязчивая идея, проявления которой я часто замечала и у сомалийцев, была своего рода еще одним защитным механизмом, позволявшим людям обвинить в своих несчастьях внешние обстоятельства.

Найма была права в одном: несправедливо было ожидать от нее тех же результатов, что и от наших одноклассниц-голландок, которые могли беспокоиться только об учебе и о том, как понравиться людям. Обстановка в ее семье куда менее способствовала обучению.

Днем я читала книги по психологии и поглядывала на Хавейю. Казалось, у нее были симптомы чуть ли не всех неврозов. Все студенты-психологи думают так о своих соседях по комнате, но не все они настолько бестактны, чтобы сказать им об этом. А я постоянно говорила Хавейе, что, по моему мнению, было с ней не так. Еще я посоветовала ей не ходить больше к Джозе. Я считала, что общение с Ханнеке больше пойдет ей на пользу.

Хавейю очень задевали мои замечания. Сестра чувствовала, что я намекаю на то, что у нее некое душевное заболевание. Она последовала моему совету, но ей казалось, что Ханнеке слишком поверхностна, чтобы понять ее. Вскоре Хавейя совсем отказалась от терапии. С ней стало невозможно находиться в одной квартире. Она бросила школу и целыми днями лежала на диване и смотрела телевизор. Тем временем в раковине скапливались горы грязной посуды. Сестра раскидывала грязные вещи по комнате. Порой, когда я приходила, она едва обращала на меня внимание. Дни напролет она плакала, упрекая себя за то, как обращалась с матерью, и говорила, что сгорит за это в аду. Мама не попрощалась с ней, а Хавейя только бросила ей вслед: «Я ненавижу тебя. Ты мне больше не мать».

Я искренне сочувствовала Хавейе, но мы постоянно ругались. Я не могла смириться с ее образом жизни. Как-то раз я так рассердилась, что выдернула вилку из розетки, выбежала на лестницу и сбросила телевизор вниз. Хавейя уставилась на меня, а потом закрыла дверь у меня перед носом. Я стала умолять ее открыть, но она так и не впустила меня.

Я была босая, а на улице стоял мороз, но мне пришлось пойти к Джоанне и Маартену. Они давно уже говорили мне, что мы с Хавейей не должны жить вместе. Они знали, как часто мы ссоримся, и считали, что я чересчур опекаю сестру, забывая из-за этого об учебе. Джоанна отвезла меня домой и потребовала, чтобы Хавейя съехала из квартиры.

Сестре понравилась эта идея. В доме неподалеку, по соседству с Эллен и Ханнеке, была свободная однокомнатная квартира. Мы с Хавейей шутили о том, что теперь никто не будет требовать, чтобы она мыла посуду, а мы сможем ходить друг к другу в гости. Джоанна одолжила Хавейе денег, чтобы внести плату за квартиру, а Маартен помог перевезти вещи и смастерил для нее новую мебель.

Съехав от меня, Хавейя снова пошла в языковую школу. Казалось, она взяла жизнь в свои руки. Поначалу мы виделись довольно часто: она скучала по мне. Можно было подумать, что теперь, живя по отдельности, мы сдружились даже больше. В мою квартиру переехала голландская девушка. Волнения понемногу улеглись.

В мае 1995 года Сильвия, сотрудница Центра помощи беженцам, уговорила меня попробовать себя в качестве сомалийско-голландского переводчика. Она сказала, что мой голландский намного лучше, чем у большинства официальных переводчиков, с которыми ей приходилось работать. К тому же за это неплохо платили: двадцать четыре гульдена в час плюс двадцать два гульдена за время, потраченное на проезд. На кондитерской фабрике я получала всего тринадцать гульденов в час. Тогда я продолжала учиться на курсах социальных работников, но Сильвия убеждала меня, что переводить можно в свободное время после занятий.

Я пошла в Иммиграционную службу в Зволле и подала заявку. Там проверили мой голландский (но не сомалийский) и сказали, что я могу поработать пару месяцев, а они посмотрят, как пойдут дела, и посоветовали мне завести пейджер. Мои однокурсники считали, что это очень круто: у меня начинал пищать пейджер, и я бросалась к телефону.

Я обзавелась профессиональной одеждой: купила черную юбку до колен, длинную приталенную рубашку и туфли-лодочки. Моим первым заданием стал перевод для сомалийца, подававшего заявку на получение статуса беженца. Для меня это был поворотный момент в жизни.

Когда-то я точно так же просила политического убежища, но теперь, меньше чем три года спустя, мое положение радикально изменилось. За столом сидел мужчина из клана Дарод, с небольшой бородкой, в штанах до щиколоток. Когда я вошла, он пристально оглядел меня и спросил:

– Ты переводчица?

– Да.

– Но ты же голая, – фыркнул он. – Мне нужен настоящий переводчик.

Я перевела это, а сотрудник иммиграционной службы сказал ему:

– Здесь я решаю, кто будет переводить.

Когда я по собственной инициативе подала чай и кофе, атмосфера переменилась, стала вполне деловой. Мужчина Дарод попытался выяснить мою родословную, но сотрудник службы быстро пресек это. Во время собеседования никто из них не смотрел на меня. Это было очень неприятно. Хотя презрение сомалийца беспокоило меня, я понимала, что если хочу стать профессионалом, то должна научиться справляться с эмоциями. Я всего лишь посредник. Это точно такая же работа, как на фабрике. И в любом случае я нужна этому человеку.

После этого полицейский вручил мне документ, в котором было указано время, которое я потратила, и сумма гонорара. Я вышла из кабинета окрыленная.

В следующий раз я должна была переводить для женщины из субклана Галла, которая жила неподалеку от Афгойе. Повстанцы Хавийе схватили ее и заперли в доме с другими женщинами Галла. В основном их держали для того, чтобы насиловать, но еще заставляли готовить, убирать и собирать хворост для солдат. Рассказывая свою историю, женщина дрожала. Она говорила короткими фразами, очень тихо, и, переводя ее слова, я не могла сдержать слез.

Я обратилась к сотруднице:

– Я знаю, что не должна мешать. Простите меня, я только начала работать. Мне нужна всего минутка, чтобы умыться.

Но когда голландка взглянула на меня, в ее глазах тоже стояли слезы.

История девушки была просто ужасна. Она забеременела и родила. Ее ребенок все время был с ней, но однажды ночью солдат Хавийе выхватил у нее малыша и бросил в костер, заставив ее смотреть, как он горит.

Беженка была совсем худой. Она сказала, что ей двадцать восемь или двадцать девять лет, но выглядела она на пятьдесят. Еще долго она говорила о женщинах Галла, которых вместе с ней держали взаперти. Когда другой субклан Хавийе захватил их темницу, ей удалось убежать, а что случилось с остальными, она не знала.

Когда я пришла в следующий раз, та же сотрудница узнала меня и подбежала рассказать, что женщине Галла присвоили статус беженца. Мы улыбнулись и поздравили друг друга. И все же к тому времени я знала, что многие получали отказ.

Сколько же страданий было в этом мире!

Слушая рассказы этих людей, я столько раз желала, чтобы им дали шанс, особенно женщинам, которые действительно могли стать кем-то в этой стране. Но часто, пересказывая очередную историю, я заранее знала, что этот человек получит отказ.

Я переводила для мужчин, которые убивали и явно были солдатами. Однажды я даже переводила для печально известного мучителя из Годки, пыточной Сиада Барре в Могадишо. Теперь за ним охотились семьи людей, которых он замучил. Я ничего не сказала на это, только переводила. Не знаю, получил он статус беженца или нет.