Неверная - Али Айаан Хирси

В Дриебергене я узнала, что там нужно будет сдавать вступительные экзамены по голландскому, истории и праву.

– Где же мне взять учебники по всем этим предметам? – вздрогнув, спросила я.

Администратор колледжа объяснил, что у них есть подготовительные занятия, рассчитанные на четыре месяца: я могла начать подготовку в феврале, а потом сдать экзамены в июне.

Я вернулась на биржу труда и сказала, что нашла себе дело по душе. Так как я бросила бухгалтерский учет, не могли бы они теперь заплатить за эти курсы по истории Голландии? Но мне отказали: биржа труда не имела права финансировать то, что выходило за пределы результатов теста на IQ. Поступив в колледж, я могла подать заявку на получение стипендии, но готовиться должна была за свой счет.

Это было совсем не похоже на школу в Кении. Здесь мы сидели за столами, расставленными по кругу, и называли учителя по имени. Никакого «Доброе утро, миссис Ньере» хором, никакой формы. Если ты провалишь экзамен, то сможешь попробовать сдать его снова; это казалось мне немного глупым, но было очень мило с их стороны. А главное, подготовительные курсы стоили всего триста гульденов. Такие расходы я могла себе позволить.

Интереснее всего мне было на уроках истории. Каждую неделю мы проходили по главе из учебника по мировой истории. На одну страну приходилась одна глава, и я читала их все. О возникновении немецкого государства, потом о Веймарской республике, о Гитлере, о Второй мировой войне. О русской революции: о царях, большевиках и Сталине. Об американских правозащитниках, о войне во Вьетнаме. У каждой страны был свой путь; она боролась, меняла формы государственного правления, системы возникали и распадались. Это было похоже на роман.

В том учебнике отражалось очень оптимистическое видение современной истории. Одна глава называлась «Колонизация и деколонизация», и в конце там обрисовывалось прекрасное будущее Африки.

Я понимала, что учебник давал только общий обзор событий, происходивших в мире. Мне было нужно больше. Я хотела разобраться в том, почему многие деколонизированные страны распадались и почему те государства, в которых я успела пожить, не могли функционировать нормально.

Благодаря этому учебнику истории я подтянула голландский. Но на занятиях по праву постоянно попадались термины, которых я не знала: «муниципалитет», «верхняя палата» и другие. Я с трудом продиралась через эти дебри. Экзамен по голландскому я провалила только по одному пункту: у меня по-прежнему были большие проблемы с грамматикой. Но поскольку я уже сдавала подобный экзамен, меня все же приняли в колледж. Не без труда, но я туда попала.

Учеба в колледже Дриебергена начиналась в сентябре. Я подала заявку на стипендию и получила ее. В конце августа меня пригласили на вводные занятия. Остальные девушки – на курсы поступили в основном девушки – были дружелюбными и открытыми, но намного младше меня. А мне было двадцать четыре, я была неловкой, носила мешковатую одежду и стриглась очень коротко, как мальчишка.

Мне нравилась такая стрижка. Ухаживать за длинными волосами, смазывать их маслом и заплетать в косы в Голландии было довольно сложно. Голландские парикмахеры не могли понять, что с ними делать. Постригшись коротко, я будто разом избавилась от всех забот и даже больше: теперь на мне не задерживали взгляд. Сомалийцы не посещали колледж, поэтому никто не указывал мне, что делать. Там учились только несколько марокканцев и турок, но им не было до меня никакого дела.

И все же я ощущала колоссальное давление: мне нужно было доказать самой себе, на что я способна. Социальная работа как таковая меня не очень привлекала – для меня это был скорее самый легкий способ начать заниматься политологией, – но мне неожиданно понравился курс психологии. Мысль о том, что можно посмотреть на себя немного отстраненно, систематизировать представления о себе и о разуме, открыла для меня совершенно новое мировосприятие.

Изучая работы Фрейда, я столкнулась с альтернативной системой ценностей. В Найроби мне часто приходилось общаться с христианами, я знала и об их религии, и о вере буддистов и индуистов. Но я не могла вообразить, что существует система морали вне религии. Бог просто был, всегда. Если его нет – это аморально. Если ты не принимаешь Бога – значит, у тебя не может быть морали. Вот почему слова «неверный» и «вероотступник» так ужасны для мусульманского слуха: они – синонимы глубокой аморальности.

Но вот передо мной была психология, не основывавшаяся на религии. Это была наука о желании есть, заниматься сексом, испражняться, убивать и о том, как управлять этими инстинктами, разобравшись в них. Прочитав задание на первую неделю, я подумала: «Они что, пытаются сделать людей неверными?» Но материал был очень интересным. Я так часто узнавала в нем себя и свою семью. Я открыла для себя теории Роджерса, Скиннера и Павлова, начала понимать, что движет поступками людей.

Я также обнаружила четкое объяснение сексуального влечения, которое так мучило меня в ранней юности. Постепенно я приходила к выводу, что мое половое воспитание было в корне неправильным. Ни обрезание, ни боязнь адского пламени не могли уничтожить инстинкт продолжения рода. Его подавление приводило только к лицемерию и лжи. Это извращало человеческую натуру и не защищало людей от нежелательной беременности и болезней.

В Голландии все происходило совсем иначе. Родители объясняли детям, что такое половое созревание, рассказывали о том, что вместе с физиологическими изменениями в них проснется сексуальное желание. Так что голландские подростки экспериментировали в этой области, но разумно, и обладали таким количеством информации, о котором я даже и мечтать не могла.

Также я ходила на занятия по воспитанию детей, что для меня было в новинку. Я задумывалась о том, как же я могла вырасти нормальной, если родители не уделяли внимания ни моему развитию, ни эмоциональной защищенности, ни моторике, ни социализации – а ведь это были жизненно необходимые основы.

Я читала о том, что жестокое обращение может сделать ребенка не уверенным в себе, замкнутым, нелюдимым, и вспоминала, как беспощадно издевались дети над Хавейей в младших классах. Тогда я не думала об обрезании как о возможной психологической травме, а вспоминала о том, как мама била нас. Мне не хотелось осуждать маму. Но в книгах говорилось, что заставлять нас что-то делать, ничего не объясняя, было неправильно и могло нам повредить.

На курсах я подружилась с Наймой. Она была из Марокко. Каждое утро она приезжала на велосипеде на станцию Эде и садилась в тот же поезд до Дриебергена, что и я. Найма была моей ровесницей, и с ней я чувствовала себя уютно, как среди сомалийцев, но без их осуждения. Мы готовили друг для друга, и ее блюда были очень похожи на мои. Во время Рамадана мы обе постились. Найма не была такой пунктуальной, как голландцы, и не требовала этого от других, что тоже было для меня облегчением.

Найма была замужем. Она приехала в Голландию в детстве и прожила здесь всю жизнь. Она не носила головной платок, но была активисткой женской марокканской ассоциации в центре местной общины. Они танцевали и ели вместе. Когда я пришла туда по ее приглашению, мне это напомнило общение с Халвой и ее сестрами.

Однажды Найма пришла в класс с синяком под глазом.

– Что случилось? – спросила я.

Спокойно, как будто так и надо, она ответила, что муж избил ее. На протяжении следующих недель это продолжалось снова и снова. Я говорила ей, что она сошла с ума, если позволяет ему так обращаться с собой, и что она может развестись. В этой стране она имела полное право подать на развод.

Но Найма знала, что я понимаю, почему она не может так поступить. Ее муж был родом из деревни ее отца. Она не знала его до того, как их обручили. Найма всегда жила так, и даже в Голландии не могла просто расстаться с ним. Уйти от мужа – означало уйти из семьи. Это опозорило бы ее семейство и лишило ее крова. Куда ей было идти? Где скрыться? Я смогла убежать в Голландию, но родственники Наймы жили здесь: они нашли бы ее.