Новый Мир ( № 3 2013) - Новый Мир Новый Мир

Или обращение прокурора к Алеше: «С моей стороны я желаю доброму и даровитому юноше всего лучшего, желаю, чтоб его юное прекраснодушие и стремление к народным началам не обратилось впоследствии, как столь часто оно случается, со стороны нравственной в мрачный мистицизм, а со стороны гражданской в тупой шовинизм — два качества, грозящие, может быть, еще большим злом нации, чем даже раннее растление от ложно понятого и даром добытого европейского просвещения…» А из этого — весь Милюков.

27 мая, четверг, 15 часов.

Паша Крючков на днях обронил: «Скоро Бродскому 70, представляю, сколько же будет вони». Так и вышло.

Катя Андреева, длинношеяя дикторша Первого канала: «Сегодня 70 лет Иосифу Бродскому, последнему великому русскому поэту» (свят, свят, свят).

Людмила Штерн (на том же канале): «Был ли Иосиф бабником? Не думаю. Женщин он любил, и они его любили. Но бабником…» (раздумчиво). Ну и проч. в том же духе. Смесь гомерических похвал с «эксклюзивом».

Поэзия Бродского — спутница моей жизни. Но тем более вызывают досаду его пропагандисты, указующие молодежи и шире — на Бродского как на… «делать жизнь с кого». Человека неопытного — в растленном мире — его поэзия, боюсь, не поддержит.

29 мая .

Февралистское Временное правительство — это коллективный «карамазовский» прокурор. И представление о правде реальности было у него такое же, как у этого адвоката. Как же знал Достоевский русского либерала! Весь процесс над Митей — провидение будущего исторического сценария.

И вполне в духе карамазовского прокурора они верили — иногда чистосердечно — в свою версию России. Но Россия была (как и Митя) стихийна и не красноречива (в отличие от либеральных ораторов).

Причем правдоподобна-то именно версия , а не реальность. Все здравомыслящее — за версию. И тем не менее реальность — другое. Версия правдоподобна, реальность фантастична. Это в «Карамазовых» показано гениально.

1 июня, 530 утра.

Вчера вечер памяти Саши Сопровского на Петровке. А потом долго брели с Павлом Крючковым предночной Москвой, новодельной , но теплой, майской, поблескивавшей стеклом, огнями. Днем весь этот новодел, конечно, привел бы в ужас, а тут даже и ничего, тем более, когда под шофе. Поспал часа три.  А сейчас птичий разнобой, рассвет, и, видимо, ясный (а впереди летний жаркий) день.

…Это та Москва затемно, которая так возбудила Пастернака, когда он приехал на авто из Переделкина на премьеру «Марии Стюарт» («Вакханалия»). Правда, то была ранняя весна, а тут первая летняя ночь... Дошли аж до Минина и Пожарского, потом Александровским садом, потом мимо университетских решеток, старых, с утерянными звеньями, но жирно-черных… Людям книжной культуры, поэзии — нам было по-родственному уютно вместе.

Звезда — тусклый огонек дальнего (на границе с небытием) гарнизона, заставы…

Однажды даже Пушкин попался, что называется, «под руку» быстрому письму Федора Михайловича:

Что устрицы? пришли! О радость!

Летит обжорливая младость

Глотать…

В этих (онегинских) строках речь, разумеется, идет о тонусной волне молодой жизни — и все. Но в Достоевском вдруг взыграл моралист-социалист, к тому же ему нужен был пример избалованности:

«Вот эта-то „обжорливая младость” (единственный дрянной стих у Пушкина, потому, что высказан совсем без иронии, а почти с похвалой) — вот  эта-то обжорливая младость из чего-нибудь да делается же?», «…слишком облегченное воспитание чрезвычайно способствует ее выделке» и т. п.

«Облегченное воспитание»! — да это прямо про нынешнее отрочество.

Умер Андрей Вознесенский.

1310. Звонил сейчас Зое Б. «Не могу говорить, сейчас его привезут ». Помню, читал стихи им в номере старого корпуса Дома творчества. Он выглядел возле нее мальчишкой, она — в спортивном «олимпийско»-совковом костюме с белыми лампасами на штанах (зима 1965 года).

Днем выпили с Олесей Н. по рюмке коньяку — помянули.

По ТВ писательница-феминистка Арбатова: «Если посадить за пишущие машинки сто тысяч обезьян, то одна обязательно или, во всяком случае, вполне вероятно напишет „Войну и мир”».

3 июня, полдень.

Новостная программа 1 канала. Ветеран Вел. Отеч. войны Николай Григорьевич Хабаров (Оренбургская область) передал в Онкологический детский центр все свои многолетние накопления (таков был уговор его с уже покойной ныне женой). Когда изумленное начальство Центра его отыскало, оказалось, что живет он в покосившейся полуаварийного состояния избе.

А олигарх Прохоров купил американский баскетбольный клуб.

Религиозное мое мирочувствование закалялось на рубежах 60 — 70-х годов в горниле «достоевщины», а отчасти у Конст. Леонтьева и… Льва Шестова.

4 июня, 5 утра.

Жду из Парижа Наташу. Потом — на проводы Вознесенского (Зоя «не удержалась», и будут хоронить, как Михалкова, на Новодевичьем). А поздно вечером — в Питер. Уже завтра на 11 утра назначена у меня встреча с другом Елены последних лет, Кириллом (ему завещала она квартиру) — возле «Техноложки» (метро). Сначала к ней домой (даже страшно), потом — на кладбище.

И завтра, и послезавтра в 18 часов на Мойке. На полгода, Лена, я к тебе опоздал.

8 июня, вторник.

3 дня в Питере. У Лены Шварц: сначала на квартире. Наследник Кирилл готовится к ремонту, пакует вещи, книги. Подарил мне ее пепельницу, четки (иерусалимские), книгу (на выбор). Взял я своего когдатошнего учителя Гращенкова «Антонелло да Мессина и его портреты» («Искусство», 1981).

Потом на кладбище. У Елены была возможность похорониться в Комарове. Но захотела — с мамой. Места уже рядом не было. Согласилась на крематорий: компактную урну легче к маме (на Волковом)… Неподалеку Олег Охапкин. Питерская художественная богема умирает как-то по-своему, старорежимно: дурдом, самовозгорания, угар и т. п.; кончины по-прежнему инфернальней московских.

Царское Село, Острова; в Питере — новые громоздкие и богомерзкие архитект. силуэты то тут, то там; даже пожалел, что пришли на Стрелку. Нынешняя нажива хищнее позднесоветского вялотекущего разрушительства и выходит Питеру боком. Так сломали целый квартал (!) в устье Невского возле Моск. вокзала — вышел, оторопел.

Вчера с Сережей Стратановским. Поехали было в Комарово, из-за пробки замешкались и повернули в Репино, на взморье. Примостились в ресторане на террасе прямо возле глади (зыби) Балтийского моря. С умным человеком, во многом единомышленником, и поговорить приятно: он делился своими зоркими соображениями, почему Ленин ненавидел Пилсудского (тот — косвенный виновник казни Александра), вспомнили — это Сережино — Короленко. От совестливого демократа я поспешил отвести разговор в свое русло: как мог Хлебников — после всего — назвать Николая «ста народов катом», а Тынянов восхищенно это — цитировать. «Стыда у них не было, совести не было». Сергей легко согласился: «Стыда у них не было, а революционная составляющая была».

Возвращались с Н. в Москву на новом скоростном поезде: за 4 часа.

Кирилл рассказал, что у Е. Ш. было как бы два почерка: один — запись диктованных вдохновением стихов, она спешит, это почти «стенография»: слова не дописаны, строки неровные и, как у Гёте, могут уползать за предел листа. Другой почерк — обыденный, ясный.

Незадолго до смерти Елена разбогатела (перевод Дона Карлоса, книга о Д’Аннунцио (!), деньги от Ходорковского). Купила «домашний кинотеатр» — большой плазменный экран и т. п. Стратановский: «Неожиданные, не характерные для нее приобретения». И огорчалась: впервые в жизни можно пожить безбедно, а тут умирать.

Как это славно, как простодушно «вырвалось» у Достоевского (в отрывке о нищих детях): «Это дикое существо не понимает иногда ничего, ни где он живет, ни какой он нации, есть ли Бог, есть ли Государь …». Вот монархическое сознание, которое сымитировать невозможно.