О, юность моя! - Илья Сельвинский

— Нет.

— Витя, Сенька и все его сестры арестованы и рас­стреляны.

— Расстреляны? Как? Где?

— Еще в прошлом году. Повезли их в теплушке на полустанок Айсул, под Семью Колодезями, открыли дверь и всех перекосили из пулемета.

У Леськи перехватило в горле. Он сделал несколько глубоких вдохов и сдержался.

— Еще вопросы есть?

Леська помолчал. Потом спросил глухим голосом:

— Что я должен делать?

— Вот это разговор другой. Пока что ты должен ра­зыскать своего дружка Володю Шокарева. Он сейчас в Симферополе. Шляется тут, щеголяет в студенческой фуражке, а сам нигде не учится.

— Ну, допустим, разыщу.

— Пока все. Разыщи и продолжай дружбу. А что дальше сообщу в свое время. Кстати, Шокарев часто бывает в кафе «Чашка чая». Деньги у тебя есть?

— Есть.

Еремушкин ушел. А Леська долго еще сидел на скамье и видел перед собой Виктора Груббе в матросской фуражке с надписью «Судак», Сеньку Немича с его не­изменной цацкой, а из сестер почему-то среднюю, Вар­вару. Убиты... Все убиты... Из пулемета... Леську охватил пафос мщения. Найти Шокарева! Как можно скорее найти Шокарева!

От Леонидовых керенок осталось совсем немного. Леська купил житного хлеба и пошел домой. Дома ни­кого не было. Ключ, как всегда, висел на гвоздике в прихожей. Умирая от голода, Елисей вошел в комнату Кавуна и стал шарить, нет ли чего съестного. Беспрозванного он жалел и не мог позволить себе хоть чем-нибудь попользоваться у старика.

На окне, за ставнем, в чистой белой тряпочке жил-был кусок свиного сала. Леська развернул тряпочку и понюхал. Если б сало имело запах свечи, он оставил бы его в покое. Но пахло оно рождеством и елкой. К тому же было настолько свежим, что в глубине просвечивало розоватым. Леська сбегал за ножом, отрезал ломтик... тончайший... как пергаментный лист из сказки о Шехерезаде... Аккуратно завернул сало в тряпочку и положил на место. Потом пошел на кухню, разыскал чесноку, натер им свиную корочку и, отхватив большой кусок хлеба, откусил малюсенький кусочек сала... Что такое счастье?

Леська углубился в книгу и не заметил, как съел и сало, и хлеб. Он читал первый том «Капитала» и прихо­дил в детский восторг прежде всего от Марксова юмора в сносках.

«Явное влияние Гейне, — думал он. — Тот же полеми­ческий блеск, то же едкое остроумие... Так смеются боги».

Сначала Леська вообще весь том прочитал в сно­сках. Но юмор юмором, а за последний месяц Бредихин ушел уже довольно далеко и теперь постигал одну из самых важных глав — главу о прибавочной стоимости.

Он услышал за дверью возбужденные голоса.

— Нет, ты обязан это напечатать, будь ты проклят!

— Не могу, Васильич. Ну, понимаешь: не мо-гу!

— Можешь! Должен! Обязан!

Леська выглянул в коридор.

— А! Елисей! Вы дома? Пожалуйте к нам. Знакомь­тесь.

— Трецек.

— Бредихин.

Трецек, маленький человечек, жилистый, горбатень­кий, с волосами, крашенными до фиолетовой радуги, смотрел на Леську печальными глазами.

— Елисей! Вы только подумайте: этот мерзавец отка­зывается напечатать в своей грязной газетенке замеча­тельное мое стихотворение.

Несмотря на весь свой гнев, Аким Васильевич бра­нился так беззлобно, что на него нельзя было сердиться.

— Называется

Можно делать дело с подлецом.Никогда подлец не обморочит,Если только знать, чего он хочет,И всегда стоять к нему лицом.

Можно дело делать с дураком.Он встречается в различных видах,Но поставь его средь башковитых,Дурачок не прыгнет кувырком.

Если даже мальчиком безусымЭто правило соблюдено,Ни о чем не беспокойся, но —Никогда не связывайся с трусом.

Трус бывает тонок и умен,Совестлив и щепетильно честен,Но едва блеснет опасность — онИ подлец и дурачина вместе.

— Прекрасное стихотворение! — сказал Леська.

— Вот видишь, обезьяна, видишь?

— Господин студент! Если я это напечатаю, меня вы­зовут к полковнику из контрразведки и будут орать на меня и топать ногами.

— Пусть орут, пусть топают! — упрямо восклицал поэт.

— Еще и оштрафуют!

— И правильно! Стихотворение стоит того.

— Простите! — вмешался Елисей. — А что в этой ве­щице такого, что может вызвать гнев контрразведочного полковника?

— Как что? А «подлецы», «дураки» и «трусы»? Ведь белогвардейщина все переводит на себя.

— Врешь, негодяй! Полковник даже не обратит вни­мания на эти строчки.

— А доносы?

— Все равно. Он достаточно умен, чтобы сделать вид, будто ничего не произошло. Да и на самом деле: я ведь действительно не думаю, что мое стихотворение от­носится ко всем белогвардейцам. Разве Пуришкевич — дурак? Разве Булгаков подлец? А Деникин — трус? Ты! Ты — трус, подлец и дурак. И к тому же зол, как скорпион. Вы знаете, Елисей, я написал на него эпи­грамму:

Не под булавкой он пока.Он ядом жжет со всех трибун.Эн Эн похож на паукаНе потому, что он горбун.

О, как я вас ненавижу,горбуны духа! Это вы затыкаете нам рот кляпом. Это вы — душители культуры. Именно вы, вы, а не полковник. Тот боится революции — и толь­ко, а вас пугает даже самая маленькая вспышка та­ланта.

— Сумасшедший, — спокойно сказал Трецек. — Он не знает этих людей. Сейчас они могут сделать вид, будто не заметили его стихов. Но потом придерутся к какой-нибудь запятой и сдерут с меня шкуру.

— Ну и что?!

— Он еще спрашивает. Сумасшедший!

— Я требую от тебя подвига! Слышишь, Трецек ты этакий. Подвига! В твоих руках печать. Ты могучий че­ловек. Ты можешь бороться.

— Я? Бороться?

— Неужели ты издаешь газету только для того, что­бы ежедневно жрать в харчевне котлеты де-воляй? Ни­чтожество ты после этого. Тьфу!

Беспрозванный забегал по коридору туда и обратно так быстро, что у него тряслись щеки. Он выбежал в прихожую, чтобы не разрыдаться.

— Ну, что же мы будем стоять в коридоре? — расте­рянно сказал Леська. — Прошу ко мне.

Трецек вошел.

— Как вам нравится этот огромный ребенок? — спро­сил он, вздохнув.

— Да, но устами детей глаголет бог.

— Бога нет, и слава богу, — устало сказал Трецек.

Они помолчали.

— Скажите, господин Трецек... Я очень нуждаюсь в работе. Не могу ли я быть репортером в вашей газете?

— Почему же нет? Можете. По в штат я вас не возьму. Мне это не по карману. Сколько заработаете — все ваше.

— Согласен. Когда можно приступить?

— Да хоть завтра.

Утром, дождавшись ухода прапорщика, Леська на цы­почках опять проник в его комнату и снова отрезал тоню­сенький ломтик сала. Это было его пищей на весь день.

Сначала сбегал в университет узнать, не будет ли се­годня чего-нибудь из ряда вон выходящего. Он посещал только те лекции, которые находил интересными: неинте­ресные можно и в книге прочитать.

За дверью слышался женский голос удивительной свежести. Елисей приоткрыл дверь и приник ухом к щелке:

— Итак, дорогие коллеги, даю вам неделю на реферат «Суд присяжных». Поступлю с вами, как в гимназии: возьму рефераты с собой. Лучшие будут зачитаны на семинаре. Вы свободны, господа!

Голоса мужчин можно передать контрабасом и вио­лончелью, детские голоса хорошо ложатся на скрипку, но женский не имеет подобия в оркестре. Правда, Ваг­нер в «Тангейзере» отдал голос Венеры кларнету, но этим он только огрубил богиню: женский голос неповторим. Тем более этот, такой прозрачный, как стеклянный ключ в ложбинке.

Леська отпрянул: дверь широко растворилась, и в со­провождении группы студентов вышла золото-рыжая женщина с длинными бровями и едва намечающимся вторым подбородком. Она? Неужели она?

Елисей бросился к расписанию. Нашел предмет: «Се­минар по уголовному процессу». Дальше шли дни, часы и фамилия: «приват-доцент Карсавина Алла Ярославна».

Леська затосковал так, что даже забыл о голоде. Но все же спустился вниз с толпою студентов: ведь нужно было идти в редакцию «Крымской почты».

Внизу, у самого входа, стоял человек с длинными во­лосами и усиками, подвинченными кверху. Он был похож на низенького Петра I и узенького Маркова II. Острым взглядом оценивал он студентов одного за другим и вдруг подошел к Елисею.

— Художник Смирнов! — крикнул он так запальчиво, точно вызывал на дуэль.

— Студент Бредихин.

— Мне нужен натурщик.

— К вашим услугам.

— Вы когда-нибудь позировали?

— Ого! Сколько раз!

— Отлично. В таком случае приходите сегодня в три. Сможете? Пушкинская, двенадцать, студия Смирнова.

— Аванса не прошу, но хотел бы для начала позав­тракать, иначе, пожалуй, не выдержу, сказал Леська.