О, юность моя! - Илья Сельвинский

— Прочтите, Аким Васильич, — попросил Бредихин скорее из вежливости, чем из любопытства.

— Wenn Sie wollen[6], — сказал Аким Васильевич по­чему-то по-немецки.

Лев Толстой различал три вида старости: величест­венную, жалкую и омерзительную. Марсель Пруст при­соединил четвертый вид: смешноватую. Именно такова старость Акима Васильевича.

Хозяин встал. Он слишком благоговел перед поэзией, чтобы читать стихи сидя.

— Без названия! — объявил он патетическим тенор­ком и вдруг прочитал стихотворение, которое ошеломило Бредихина:

Океаниды бросили меня,Моих седин девчонки не простили.Ушли, как волны, весело звеня,И я стою на берегу пустыни.

Я вижу даль в голубоватой мгле.Там, за песками, — солнце в океане...Нет ничего печальней на землеМужской тоски о женском обаянье.

— Складно! Крепко! — отрапортовал прапорщик.

— «Нет ничего печальней на земле мужской тоски о женском обаянье»... — повторил, как эхо, Леська.

— Вам правится, Елисей? — спросил автор. Нравится? — Не то слово. Впилась в меня эта фраза. Я теперь от нее не отделаюсь. Автор самодовольно хихикнул.

— Почему же эту рукопись не печатают? — спросил Кавун.

— Не газетное, говорят, стихотворение. Дайте что-нибудь политическое, говорят.

— Ну и что ж? Ну и дайте?

— Я и дал.

— Можно послушать?

— Пожалуйста.

Не пить, не курить, не влюбляться?Ну, что ж. И это могу.Но жить средь военных реляцийС душонкой на рыбьем меху,На ночь заглатывать соду,На все треволнения — нуль...Но как вы спасете меня от пуль,Пущенных в Свободу?Простите мою суровость,Но...(Как бы вам изложить?)Стихия поэта — совесть,И этого не излечить.

Елисей молча глядел на своего смешноватого хозяина.

— Осмелюсь спросить, — начал прапорщик. — Не­ужели вы понесли это в газету?

— Понес. А что?

— И вас не арестовали?

— Кто арестует? Трецек? Это мой древний товарищ.

— А кто он такой?

— О, это замечательный человек, — засмеялся Беспрозванный. — Сейчас он редактор «Крымской почты».

— Кто эти люди, которые, как трактует ваше стихо­творение, расстреливают свободу? — осторожно спросил Кавун.

— Как вам сказать... Это во всех странах.

— Да, но вы пишете в стране Добровольческой ар­мии!

— Ах, это? Да-да... Я сделаю сноску: «К нашему Крыму сие не относится».

— Не считайте меня за дурака! — грубо отрезал пра­порщик. — Сами-то вы, часом, не большевик?

— Я? О, нет! Разумеется, нет!

— Почему «разумеется»? — спросил Елисей.

— Совсем недавно мы жили при большевиках, и я по­нял одну вещь: коммунизм — это религия, а всякая ре­лигия догматична и не допускает инакомыслия. Но там, где нет инакомыслия, нет и движения вперед!

— Дважды два — четыре тоже не допускает инако­мыслия, — сказал Елисей, — но от этого математика не остановилась в своем развитии. Коммунизм — это наука.

— Прекратите вашу талмудистику! — заорал Ка­вун.— Вы понимаете, какой сейчас момент? В горных лесах между Судаком и Алуштой появились красные партизаны. Они нападают на наши эшелоны. А кто ими руководит? Симферополь. Кто вдохновляет? Симферо­поль. Здесь их центр. Значит, каждая личность в этом городе подозрительна.

— Значит, надо арестовать всех! — сказал Леська.

— Я живу в квартире некоего Беспрозванного и хочу знать, кто он такой! — рявкнул Кавун, не обращая вни­мания на Елисея.

— Человек... — печально ответил Аким Васильич.

— Я тоже человек, — заявил Кавун. — Однако же в наше время человек человеку рознь!

— А вам что, дознание обо мне нужно произвести?

— Будет нужно, произведем!

— Разговор принял странный характер, — поморщась, сказал Елисей. — Это ведь все-таки поэзия, ваше благородие. К ней надо подходить...

— Что вы хотите сказать этим «благородием»? Ду­маете, я не знаю частушку:

Был я раньше дворником,Звали меня Володя,А теперь я прапорщик —«Ваше благородье...» —

Прапорщику не присвоено «благородие».

— Но может быть, присвоено благородство, господин прапорщик? — запальчиво крикнул Беспрозванный.— Я пригласил вас к себе в гости, читаю стихи, душу рас­крываю перед вами, а вы хамите мне самым бесцеремон­ным образом.

Он резко повернулся и, всхлипнув, убежал в сени.

— Плачет, наверное, — тихо сказал Леська.

— А ну его к чертовой бабушке! Много их, красных, развелось. Этот говорит: коммунизм — религия; тот ком­мунизм — наука. А в общем, вы оба — одного поля ягоды. Всех вас надо на мушку. Вот вы, например. Кто вы такой?

— Студент первого курса юридического факультета Бредихин Елисей. А вы, уважаемый, не смеете меня до­прашивать, иначе я привлеку вас к ответственности за самоуправство.

— А может, я не просто прапорщик?

— Ах, так? В таком случае привлеку за самозван­ство, если вы врете.

— Я себя ни за кого не выдаю, — оробело возразил Кавун.

— То-то. Вот так-то лучше. А то ведь мы, юристы, только и смотрим, как бы кого поймать на крючок.

— Да. Конечно. Это правильно. Так и нужно. Закон­ность соблюдать необходимо. Однако спать пора, госпо­дин студент. Спасибо за компанию.

Прапорщик встал, шаркнул сапогом и удалился в свою комнату.

Услышав, что он ушел, хозяин вернулся в кухню.

— Какая гадина! — зашептал Беспрозванный, притя­гивая к себе Елисея за руку. — Уж и не знаю, как от него избавиться. И вообще ненавижу три социальных слоя: русское чиновничество, еврейское мещанство и украин­скую полуиителлигентщину.

— Вы считаете его полуинтеллигентом?

— А как же? Окончил четыре класса городского учи­лища, потом школу прапорщиков, — кто же он, по-вашему?

— Максим Горький и вовсе нигде не учился.

— Ну, то Го-о-орький. Великих людей мерят по дру­гим законам.

— Верно. Прочитайте еще что-нибудь, Аким Ва­сильевич.

— Не могу, дорогой. Извините. Расстроил меня этот хам. Не могу.

Утром Елисей вместо завтрака выпил стакан холод­ной воды из-под крана. Потом пошел в университет.

Время было деникинское. Юноши частью попрята­лись, частью были угнаны на войну, поэтому на скамьях в аудитории сидели девушки и калеки. Девчонки пялили на Елисея глазки, но он не глядел на них: после само­убийства Васены он дал себе слово не влюбляться. И все же строки Беспрозваиного жгли его медленным пламе­нем:

Нет ничего печальней на землеМужской тоски о женском обаянье.

Сегодня лекцию читал богоискатель священник Булгаков, знаменитый тем, что его ругал Ленин. Приходил Булгаков в рясе с большим серебряным крестом на це­пях, но к мясистому красному его лицу мало подходили длинные кудри и борода, расчесанная надвое. Он смахивал на разбойника Кудеяра. Читал он политическую экономию, и пока речь шла об истории этой науки, читал хорошо. Но сам факт, что такую революционную науку преподает поп, очень раздражал Елисея.

Глядя на мокрые деревья сада, Елисей вдруг почув­ствовал на щеке как бы легкое ползанье муравья. Он огляделся, неподалеку, на скамье третьего ряда, сидел Еремушкин — с ним Леська учился в городском учи­лище — и смотрел на него в упор. Еремушкин не имел среднего образования и, значит, не мог быть студентом. Странно...

При выходе из аудитории Еремушкин подошел к Елисею и взял его об руку:

— Есть разговор, Бредихин. Пойдем в Семинарский сад.

— Пошли.

— Авелла! — сказал Еремушкин. — Была с тобою связь через Витю Груббе, потом через Голомба, а теперь будет через Еремушкииа.

— Какая связь? О чем ты говоришь?

— Задавай любые вопросы. Увидишь, что я в курсе дела.

— Почему большевики, уходя из Евпатории, не взяли меня с собой?

— А зачем? Сила твоя, Бредихин, в твоем знакомстве с евпаторийскими тузами. Поэтому ты нам и нужен. А если тебя увезти, кто будет работать? Чатыр-Даг?

— Но они могли по крайней мере сообщить мне об этом перед уходом.

— Уход был слишком поспешным. А что касается того, чтобы «сообщить», то не задавай глупых вопросов.

— Ага. Не доверяют?

— Если б не доверяли, я бы... Ты думаешь, я при­шел попа этого слушать? К тебе пришел.

— Когда меня примут в партию?

— Когда посчитают нужным, тогда и примут.

— Все-таки не доверяют?

— Балда ты, Бредихин! Ты вот что пойми: тебя нет ни в каких наших списках как раз потому, что ты бес­партийный. Это тебе выгодно. А был бы в списках, ле­жал бы уже рядом с Витей и Сенькой.

Что значит «лежал бы рядом»?

— А ты разве не знаешь?