О, юность моя! - Илья Сельвинский

— Только почему вы не догадались взять в цирке портрет этого студента? Вы понимаете, какая сенсация: студент местного университета — борец. А? Мальчишки будут хватать газету из рук. Завтра же чтобы мне пор­трет и биография! Дадим сорок строк. Даже пятьдесят.

Но выжать деньги из Трецека было невозможно.

— Дайте хотя бы на обед.

— Еще что? Мне самому жрать нечего.

— Но в таком случае...

— Надо любить газету, молодой человек. Любить возвышенной, чистой, платонической любовью. Ее пульс, ее лихорадку, самый запах типографской краски. А день­ги? За деньги всякий дурак может работать в газете.

Дома Леська застал в своей комнате Акима Василье­вича. Он сидел за письменным столом и заканчивал сонет.

— Одну минуту... Вы меня зажгли этой вашей Аллой Ярославной... Я снова стал думать о любви, о Женщине с большой буквы. Вы понимаете, надеюсь? Это... это... Сейчас. Минутку. Посидите.

Старик беспрерывно шарил по бумаге красным ка­рандашом (стихи он всегда писал только красным каран­дашом). И вдруг загремел:

Все, что кончается на «енщина»И даже попросту на «щина»,Слыло презреньем: «деревенщина»,«Хлыстовщина» и «чертовщина».

Такою же была и женщина...Недосягаемый мужчинаУверовал, что просто вещь онаИз мужних золота и чина.

Но вдруг она в берлоге дедовойСебя преобразила в тайну —И сразу выросла от этогоВ Елену, Ченчи и Татьяну.

С тех пор сиянием увенчанаПрезрительная кличка — «Женщина».А. Беспрозванный

Ну? Почему вы молчите? Если вы меня сейчас же не похвалите, я умру.

Леська глядел на Акима Васильевича и думал: до ка­кой степени этот человек не только внешне, но и вну­тренне не похож на того колдуна, который живет в его стихах. Внешне гораздо больше похож Трецек, но тот уже никак не колдун... Однако старик ждал — и Леська спохватился:

— Очень оригинально! — сказал он.

— А главное верно! — подхватил Аким Василье­вич, точно речь шла о стихах какого-то другого автора. — Женщина без тайны — не женщина.

Потом самодовольно улыбнулся и сказал:

— Дважды в жизни поэт пишет о любви хорошо: в юности, когда любовь еще впереди и только мечта, и под старость, когда любовь позади и уже легенда.

— Можно переписать этот сонет на память? — спро­сил Елисей.

— Наконец-то! Я этого ждал. Тем более что в созда­нии моего сонета есть и ваша заслуга. Обычно когда я пишу, я чувствую себя скованным: опустишь перо в чер­нильницу, вытащишь, а на нем уже Трецек сидит. По сейчас я написал эту вещь абсолютно свободно. И это... это благодаря... вашей... Алле Ярославне...

Он выбежал в коридор, но тут же вернулся, смор­каясь в смятый платочек.

— Переходим к другому жанру, — сказал он. — Вот я набросал несколько мыслей для вашего письма о люб­ви. Я буду вашим Сирано де Бержераком.

— Э, нет! О моей любви буду писать я сам.

Старик обиделся и вышел почти величаво.

Леська ничего не заметил. Он кинулся к перу и, чуть-чуть высунув кончик языка в сторону, принялся писать:

«Алла Ярославна!

Я понимаю: в сравнении с Вами я ничтожество. Ни­щий студент. По позвольте мне хотя бы думать о Вас! Мечтать о Вас! Ничего больше! Только мечтать!»

2

Утром, наспех проглотив очередной ломтик сала и с ужасом убедившись, что оно основательно похудело, Елисей побежал к Мишину.

— Сегодня у меня встреча с Залесским, а я голоден, как волк.

— Аванс хотите, бедняжечка?

— Ну да. Меня ветром качает.

— Аванса принципиально не даю, но заправиться вам, конечно, необходимо. Позавтракаете вы у меня, а обедать пойдете со мной в гостиницу.

— Но ведь это те же деньги.

— Нет, не те же. Если я дам вам денег, еще неиз­вестно, как вы ими распорядитесь. Может быть, пойдете на базар играть с босяками в «три листика», а может быть, преподнесете своей милой букет роз.

— О нет, что вы...

— Да я-то откуда знаю?

Днем Елисей пришел в студию с запозданием, чтобы не встречаться с Мусей. Потом обедал с Мишиным в ре­сторане. Мишин сам распоряжался меню.

— Жидкого вы есть не будете. Зачем нам напузиваться всяким пойлом? Кельнер! Этому молодому чело­веку три раза бифштекс: один по-английски, другой по-гамбургски, третий по-деревенски.

— А зачем три разных? — удивился Леська.

— Для коллекции.

Кельнер принес три бифштекса.

— По-английски! — провозгласил он и подал мясо, истекающее горячей кровью.

— По-гамбургски!

Этот был залит яйцом.

— А это по-деревенски? — спросил Леська, увидев третий, осыпанный жареным луком.

— А как же? — сказал Мишин. — В деревне только такой и едят.

«Занятный господин», — подумал Леська.

Потом Леська лизал пломбир и пил апельсиновую воду.

— Ну, как? Сыт?

— Впервые за всю жизнь.

— Отлично. Теперь до схватки ничего не есть.

— Позвольте! Но ведь борьба начнется в двенадца­том часу!

— Все равно. К бою надо выходить голодным. Во-первых, от этого легче сердцу! А во-вторых, злее будешь.

Вечером в цирке полным-полно. Особенно много сту­дентов.

Вот заиграли марш из «Аиды», арбитр скомандовал: «Парад, алле!» — и на арену, построившись в затылок, вышел чемпионат. Он был очень разнообразен: на бор­цах— черные, красные, голубые, зеленые трико, у иного алая лента и самоварные медали. Один Леська шагал в своих трусиках, точно выбежал на пляж искупаться. Но светло-шоколадное его тело так блистательно отражало яркие лампионы, а неиспорченная мускулатура, играя, располагалась так пластично, что он казался наряднее всех. Пока гремел марш, Леська озаренно думал о том, что он сегодня же купит сала для прапорщика.

Арбитр начал поименно представлять публике бор­цов. Каждого встречали хлопками.

— Дауд Хайреддин-оглу (Турция)!

Аплодисменты. Великан выступил на полшага вперед и поклонился.

— Стецюра (Малороссия)!

Шумные аплодисменты (в цирке было много украин­цев).

— Ян Залесский (Польша)!

Аплодисменты.

— Чемпион Богемии Марко Сватыно! — объявил, на­конец, Мишин.

— Не Сватыно, а Свобода! — крикнул кто-то из задних рядов.

— Да здравствует Марко Свобода!

— И вообще свобода! — подало голос верхотурье.

— Да здравствует свобода! — ревела галерка.

Слово «свобода» варьировалось на все лады.

В конце концов цирк устроил идее свободы овацию, и Марко кланялся, прижимая руку к сердцу.

Полковник делал вид, будто он так же глуп, как и сам Марко. Руки его в белых перчатках аплодировали вместе со всей публикой, не очень, правда, горячо, но все-таки.

Елисея выпустили в третьей паре. Противник его, как было сказано в афише, чемпион Польши Ян Залесский. Оба знали, что Залесский обязан лечь на лопатки после первого перерыва, поэтому упоенно «продавали работу»: резвились на ковре, как дети. Здесь были «мосты», «пи­руэты», «тур-де-теты» — все, о чем Леська мечтал. На двенадцатой минуте неожиданно для себя Леська ока­зался победителем и под крики болельщиков торжествен­но удалился за кулисы.

Здесь к нему подошел Шокарев.

Володя! Дорогой! — искренне обрадовался Бредихин. — Я разыскиваю тебя целую неделю.

— Но ты ведь мог узнать обо мне в адресном столе.

— Мог, но боялся твоего отца.

— Гм... Он, конечно, очень недоволен, но я ему объ­яснил, что благодаря «Синеусу» мы сохранили квартиру со всеми ценностями, амбар на Катлык-базаре, а глав­ное— «Монай»: не будь там коммуны «Заря новой жизни», крестьяне сожгли бы усадьбу. В общем, подыто­жили, сбалансировали, и получилось, что игра стоит свеч.

— Ну, вот видишь. Я очень рад.

Пришла Муся Волкова.

— О! И Володя здесь?

Елисей попросил их подождать на конюшне и убежал в борцовскую раздевалку. Володя и Муся бродили вдоль лошадиных стойл и любовались самым красивым зверем на свете — конем. Особенно понравился им вороной жеребец «Бова Королевич».

— Он так блестит, — сказала Муся, — что, глядясь в него, можно поправить прическу.

Вскоре Елисей вышел к своим гостям, совершенно сияя от сознания, что у него триста керенок. Они вышли на улицу и направились в кафе «Чашка чая».

За столиком Шокарев светски ухаживал за Мусей, но Леська держался безразлично.

— Леся! — обратилась Муся к Бредихину. — Ты бо­решься в трусиках, и это выглядит не очень солидно. Все борцы как будто одеты, а ты словно голый. Тебе надо приобрести глухое трико.

— Спасибо. Подумаю.

— Только не черное, — сказал Шокарев. — Черное делает человека тоньше, а борец должен выглядеть как можно более мощным.