О, юность моя! - Илья Сельвинский

— Володя, знакомься.

— Вот видите, — обратился Ульянов к Попандопуло. — Не об этих ли выходцах из обреченных классов пи­сал в «Коммунистическом манифесте» Маркс? В малень­ком масштабе этот юноша — граф Мирабо!

Леська глядел, слушал и думал: «Вот оно, народное вече».

Действительно, это была та первозданная демокра­тия, к которой издревле стремится человечество.

— Между прочим, — сказал Попандопуло Володе,— в вашей квартире находится комиссариат просвещения. Оттуда вывезены все картины, ковры, зеркала, люстры, даже рояль.

— Все это будет возвращено, — сухо сказал Ульянов и снова обратился к Шокареву: — Когда можно будет приступить к разгрузке?

— Когда угодно. Только укажите, куда вы намерены ссыпать зерно.

— Понятия не имею, — сознался Ульянов.

— Если хотите, я мог бы предоставить вам хлебный амбар моего отца на Катлык-базаре.

— Спасибо, — растроганно сказал Дмитрий Ильич, тряся Володину руку. — Спасибо вам, дорогой, от имени рабочего класса.

На улице Леська горячо обнял Володю.

— Ты великий человек, Володька! Тебя вполне можно принять в партию.

В гимназии, куда они пришли, бытовал один Галахов. Он работал за сторожа и за директора. Директор был в Константинополе, а сторож получил повышение: он стал комендантом бани.

Галахов объяснил, что учения в этом сезоне больше не предвидится, а восьмиклассникам выдают аттестаты в комиссариате народного просвещения.

— Бежим в комиссариат! — сказал Шокарев.

— Погоди. Скажите, Лев Львович, участвовал я в от­ряде «Красная каска» или нет?

— А как вам хочется? Я человек беспартийный.

— Тьфу! — сказал Леська. — Пошли.

На даче Бредихиных только что позавтракали, и са­мовар был еще теплым. Бабушка, дедушка и Леонид усадили Леську и Володю за стол.

— Ревком ведет себя очень умно, — сказал Леонид. — Он занимается только делами первостепенной важности, а мелочишки предоставляет времени.

— Например? — спросил Володя.

— Ну, например, все сапожные, портновские мастер­ские, кузницы, харчевни, бакалейные магазины, не гово­ря уже о базарах, — все остается в нетронутом виде.

— А что в тронутом?

— Сельское хозяйство. Маленькие деревушки они сплачивают в так называемые совхозы, то есть коммуны. Это очень остроумно: вместо карликовых наделов — ла­тифундии, но государственные, а не частные.

— А как это происходит? Ведь наделы-то крестьян­ские! Мужики и восстать могут.

— Могут, но почему-то не восстают.

— «Почему-то»...

— Но, разумеется, идет и обратный процесс: мужики захватывают имения и делят землю между собой.

— Вот это гораздо естественнее! — захохотал Леська.

— А вы не знаете, Леонид, что с нашей «экономией»?

— Это «Монай», что ли?

— «Монай».

— Чего не знаю, того не знаю.

— А кто ведает этими делами?

— Наркомзем, конечно.

Когда Леська и Володя вышли из дачи и направились в комиссариат просвещения, Володя остановил по доро­ге какого-то прохожего:

— Скажите, пожалуйста, где находится наркомзем?

— В здании земской управы.

— Бывшей земской управы, — поправил Леська.

— Бывшей и будущей, — сказал прохожий и ушел, не оборачиваясь.

— Сволочь! — крикнул ему вдогонку Елисей и, обер­нувшись к Шокареву: — А зачем тебе наркомзем?

Володя слегка покраснел и сказал, запинаясь:

— Хочу... предложить... образовать из нашей эко­номии... совхоз.

Леська остановился и пристально вгляделся в друга.

— А ты действительно великий человек. Быть тебе председателем Крымского правительства, если ваши вер­нутся.

Володя смущенно засмеялся.

— Для этого не надо быть великим.

Двери в квартиру Шокаревых были раскрыты на­стежь. Публика входила и выходила толпами. И так же, как у Дмитрия Ильича, любой гражданин беспрепят­ственно проходил к комиссару и мог наблюдать воочию всю его работу. Комиссар принимал в небольшой ком­нате, которая когда-то была Володиной детской, а потом библиотекой. Комиссар Самсон Гринбах в шинели Огне­вой дивизии, с красными «разговорами» поперек груди, весело взглянул на вошедших.

— Авелла! — приветствовал он их. — Вот неожидан­ные гости! А мне говорили, Шокарев, что тебя видели в Италии.

— Там видели моего отца, товарищ Гринбах, — улы­баясь, сказал Володя.

Володя подарил Евпатории пароход пшеницы, — загремел Леська, чтобы сразу же обрубить узел.

— Как! Этот «Синеус», который стоит на рейде, это ваше судно?

— Наше! — закричал Леська.

Все засмеялись.

— Поражен! Истинно поражен! Чего только не де­лает с людьми революция!

Он пригласил юношей сесть и вообще был необычайно любезен — просто не похож на того Гринбаха, которого Леська наблюдал под Перекопом.

— За аттестатами пришли?

— Именно.

— А как у вас с отметками?

— Двоек нет, — заявил Леська.

— У тебя-то нет, а как дела у Володи?

— И у него нет.

— Отлично.

Гринбах позвонил в ручной колокольчик, в который обычно звонил отец Шокарева, когда бывал болен.

— Свяжитесь с гимназией и, если у этих сорванцов все отметки не ниже троек, выдайте им аттестаты за моей подписью.

— Ну вот, граф Мирабо... — сказал Елисей, грустно вздохнув. — Юность кончилась...

Часть II

1

Университет был большим, а город маленьким. Он как бы тонул в университете. Студентов в крымской столице насчитывалось великое множество, поэтому все лени­вые гимназисты получили репетиторов, а все некраси­вые девушки — женихов. Но на Бредихина не хватило ни дурнушек, ни лентяев, и голодал он зверски.

Есть в Симферополе церковь Петра и Павла, вокруг которой кружатся уютные одноэтажные домики, образу­ющие площадь. Пейзаж этот напоминает станицы по ре­кам Терек и Сунжа, разница только в том, что станица из дерева, а петропавловская площадь из камня. В од­ном из каменных домиков и поселился Бредихин.

Весной 1919 года Красная Армия очистила от англо-французов всю территорию Крыма. Но на Керченском полуострове под прикрытием иностранного флота со­шлись четыре офицерские дивизии: Алексеевская, Корниовская, Марковская и кубанская Карательная. Им уда­лось высадить десант между Феодосией и Коктебелем.

Эта операция была частью общего наступления гене­рала Деникина. Из опасения попасть в «клещи» Красная Армия вынуждена была оставить Таврию и укрепиться на Каховском плацдарме. Вот почему соседом Елисея по квартире оказался белогвардейский прапорщик Кавун.

Хозяин квартиры Аким Васильевич Беспрозванный, совершенно белый, но с косыми черными бровями, низко­рослый пышный красавец старик, сдавал комнаты в наем и этим жил. Обитал он на кухне, спальню занимал Бре­дихин, а столовую — прапор. Хозяин изредка приглашал своих постояльцев на чашку чая, угощал их бутербро­дами с луком и рассказывал о своей многострадальной жизни.

— Понимаете? Я получил образование в Сорбонне. Философ из меня не вышел. Получился провинциальный газетчик. Вот мне уже за шестьдесят, у меня больные ноги, а репортера, как волка, ноги кормят. Короче го­воря, ничего не зарабатываю. Но я живу жизнью поэта! Переписываюсь с Бальмонтом, Брюсовым, Блоком, а ко­гда Максимилиан Волошин приезжает из Коктебеля, он всегда останавливается у меня. Ах, Максимилиан Алек­сандрович... Если б вы его видели! Он так прекрасен, что Париж поставил мраморный бюст с его изображе­нием в скверике против дома Эйфеля. Никто не знает, что это Волошин, все думают — фавн. А он и вправду фавн. Божок своего Коктебеля. Недаром скала Кара-Дага, вдающаяся в море, точная копия волошинского профиля.

— А может быть, Волошин — копия скалы? — в по­рядке уточнения заметил, усмехаясь, Кавун.

— Неправда! Человек значительнее камня. Просто скала предвидела появление Волошина.

Старик на минуту задумался, потом произнес замо­гильным голосом:

А я, поднявши руки к небу, Молюсь за тех и за других...

— Вот и я такой же. Только я против тех и других. Оттого-то нас обоих не печатают ни белые, ни красные. Но я отнюдь не в отчаянье. Много ли поэту нужно? Пуш­кин писал: «И славен буду я, доколь в подлунном мире жив будет хоть один пиит». Этих строк, заметьте, нико­гда не цитируют. Но вы только вдумайтесь: «хоть один»! Вполне достаточно для славы, которую не следует пу­тать с популярностью. Популярность можно сделать лю­бому, а слава рождается сама. Все свои стихи я посылаю Волошину — вот мой читатель. Тот самый пиит, о кото­ром говорил Пушкин.

— Но ведь жить-то на что-нибудь надо! — сказал прапорщик.

— В том-то и дело. Поэтому неизменно пытаюсь что-нибудь напечатать. Но увы. Да вот как раз сегодня «Крымская почта» вернула мне стихотворение, которое для меня очень дорого...

— Прочтите, Аким Васильич, — попросил Бредихин скорее из вежливости, чем из любопытства.