Записки графа Сегюра о пребывании его в России в царствование Екатерины II. 1785-1789 - Людовик-Филипп Сегюр

Великий визирь уже утвердился в Адрианополе. Порта поручила Мансуру призывать к оружию все татарские орды. В таких обстоятельствах Румянцев в Потемкин, забыв свои несогласия, помирились. Князь сделал первый шаг, написал фельдмаршалу, что, как ученик его, просит его советов и приказаний. Императрица обнародовала свой манифест. Он был написан благородно и умеренно; глупость турок сделала составление его очень легким.

Императрица с нетерпением ожидала известий о намерениях Франции. Наконец второго октября приехал из Версаля курьер: он думал найти меня уже в Вене и привез мне приказание возвратиться в Петербург. Можно себе представить, как я был рад, что не уехал и таким образом предугадал мысль моего правительства. Эта поспешность нашего министерства произвела на русский кабинет неожиданное действие. Поверили тому, на что надеялись, а надеялись, что мы станем против турок, которые, пренебрегли нашими советами и послушались Англии. Но, к сожалению, дело было не таково: наше правительство оставалось в нерешимости и предписывало мне молчание, которое должно было иметь вид благоразумия, но на самом деле происходило от слабости. На вопросы я отвечал, что так как курьер выехал в то время, когда король только что узнал о заключении Булгакова, то и Монморен успел послать мне только одно повеление, предписывавшее мне сообщить министрам императрицы, что король был поражен при известии об этом странном поступке и тотчас же послал Шуазелю приказание выхлопотать свободу Булгакову.

Столь холодное сообщение удивило императрицу. Она однако надеялась еще, что козни Англии и Пруссии в Турции, в Голландии и даже в России, с целью уничтожить наше влияние, надоедят нам и побудят нас заключить союз для сопротивления грозной стачке, против нас направленной.

Но так как нельзя же долго говорить с людьми, которые решились молчать, то русские министры перестали вынуждать меня к объяснениям. Поэтому, в течении некоторого времени, я заботился только о том, чтобы поддержать благоволение ко мне императрицы. Чаще, нежели когда нибудь, я был в ее обществе. Она часто приглашала меня к обеду и почти ежедневно дозволяла присутствовать на эрмитажных спектаклях.

Вид этого эрмитажа не совсем соответствовал его названию, потому что при входе в него глаза поражались огромностью его зал и галерей, богатством обстановки, множеством картин великих мастеров и приятным зимним садом, где зелень, цветы и пение птиц, казалось, перенесли итальянскую весну на снежный север. Избранная библиотека доказывала, что пустынник этих мест предпочитает свет философии монашеским испытаниям. Там был и курс истории почти что в лицах, — полнейшее собрание медалей всех народов и веков. В конце дворца находилась красивая театральная зала, в малом виде устроенная на подобие древнего театра в Виченце. Она была полукруглая, без лож, с лестницею скамеек, расположенных амфитеатром.

Два раза в месяц императрица приглашала к спектаклю дипломатический корпус и особ, имевших вход ко двору. В другие дни число зрителей не превышало двенадцати. Обыкновенно тут бывали великий князь с супругою, флигель-адъютант Мамонов, обер-шталмейстер, обер-камергер, граф Строганов, вице-канцлер граф Безбородко, князь Потемкин, его племянница графиня Скавронская, девица Протасова, посланник граф Кобенцель, де-Линь и я. Фитц-Герберт был тогда в отсутствии. Для моих политических отношений это было выгодно, потому что в тогдашних обстоятельствах он был бы мне противником опасным по своему уму, ловкости и расположению, которое снискал у императрицы. Однако я жалел, что его не было, потому что искренно и нежно полюбил его.

Великий князь и жена его редко пользовались дозволением быть в эрмитаже. Еще реже в нем появлялась княгиня Дашкова: ее резкий и надменный нрав удалял ее от государыни. Эта гордая женщина была как бы ошибкою природы: она более походила на мужчину, чем на женщину. Преувеличивая участие свое в восшествии императрицы на престол, она приписывала исключительно себе успех этого дела и хвасталась этим, путешествуя по Европе. В первую пору царствования государыни, в безграничном своем честолюбии она хотела командовать гвардейским полком и, может быть, думала о министерском посте. Но Екатерина II, не желая давать ей власти, как мне говорил Потемкин, встретила насмешкой эти неуместные требования и, назначив ей место, более свойственное ее способностями, сделала ее президентом основанной ею академии[101].

По распоряжению императрицы выписана была из Франции хорошая труппа актеров. Она представляла соединение достойных талантов: здесь был знаменитый актер Офрен, несколько известных композиторов и виртуозов, сперва Паезиелло, потом Чимароза, Сарти, певец Маркези и госпожа Тоди, которая услаждала пением своим не государыню, не чувствительную к музыке, но князя Потемкина и многих любителей. Екатерина II хотела познакомиться со всем нашим театром; каждый вечер играли какую нибудь пьесу Мольера или Реньяра. Трудно представить — в каком затруднении были наши актеры в начале, будучи принуждены играть на большом театре, в виду великолепного и светлого зала, но почти без зрителей или перед десятью или двенадцатью человеками. Аплодисменты даже всеобщие, были негромки и неободрительны.

Императрица упросила меня прочесть ей трагедию «Кориолан», которую я написал на корабле во время переезда из Америки. Она была так снисходительна к этому произведению, что непременно хотела поставить его на сцену. Как я ни противился этому, она настояла на своем. Я выпросил только, чтобы спектакль был дан перед маленьким кружком императрицы. Это мне было обещано, и «Кориолан» был сыгран два или три раза перед двенадцатью зрителями, между которыми не могло быть недоброжелателей. Одобрение было единогласное, и автор вызван. Однако известно, что при дворе обещания даются легко, но нельзя на них рассчитывать. Меня обманули, но совершенно в тайне. В один из четвергов меня, как и весь дипломатический корпус и двор, приглашаюсь на большой эрмитажный спектакль. Я являюсь; императрица зовет меня к себе и сажает на скамью ниже себя. Подымается занавес, выходят актеры, и, к удивлению моему, я вижу, что дают мою пьесу. Никогда я не бывал в подобном замешательстве: актеры играли отлично, и публика, в след за императрицею, аплодировала усердно. Мне было неловко; я молчал, неподвижный, как статуя, и спустя глаза. Вдруг императрица, сидевшая за мною, берет одною рукою мою правую руку, другою — левую и таким образом заставляет меня самого аплодировать. После этой любезной шутки надобно было придать себе бодрости и, по окончании пьесы, выслушать множество похвал, от которых ради вежливости никто не мог воздержаться.  На другой день императрица, смеясь над моею робостью, стала расхваливать мою пьесу. Тогда я счел нужным приняться сам за критику и показать ее недостатки.