Простодушное чтение - Сергей Костырко

Какие тут могут быть аналогии с ЮАР и Африкой в целом?

Нет, я здесь не с Давидсоном спорю, он-то как раз считает самоубийственным для европейцев принцип тотального разделения людей по крови. Но метода, которой он вольно или невольно воспользоваться в своих сопоставлениях, приводит его к очень неожиданным логическим ходам.

Скажем, сравнение еврейской эмиграции из России с исходом белых из Африки. Ситуация тут скорее прямо противоположная. Это если бы черные получили при апартеиде возможности свободно поискать себе другую страну и начали выезжать туда в массовом порядке, вот тогда аналогия бы имела какое-то право на существование.

Меня, например, в эмиграционной статистике последнего десятилетия интересует другая цифра: количество русских, уехавших в эти годы из страны. Уезжают-то, увы, самые энергичные, предприимчивые, высокообразованные. Подозреваю, что цифра может оказаться ошеломляющей. На меня, например, сильное впечатление произвело количество русских «нелегалов», работающих сейчас в Испании. У российской эмиграции уже своя исторически сложившаяся специфика. Разумеется, в ней сильна и национальная составная, но ею отток населения из России далеко не исчерпывается. Вот недавние высказывания, скажем, профессора Сергея Петровича Капицы, сделанные им в интервью «Российской газете»:

«Наш храм науки почти сгорел, но мы упорно пытались этого не замечать».

Ленин

«изгнал из страны на пароходе сто философов и обществоведов, которые его не устраивали по идеологическим соображениям».

Неистовый большевик убрал в начале XX века ту категорию ученых, в которых больше всего нуждалась и нуждается Россия. И «реформы» необольшевика Ельцина в конце столетия вынудили «десятки тысяч первоклассно образованных ученых покинуть страну».

«Выбито почти все среднее поколение ученых. А молодежь, глядя на своих бедствующих старших коллег, не знает, что ей делать».

Но вернемся к вопросу о том, на каком уровне мы должны искать взаимопонимания. Должны ли мы становиться на четвереньки, уподобившись героине романа Кутзее, чтобы на равных беседовать с ксенофобами-«патриотами» разных стран, или же должны сохранить достоинство накопленной «белой цивилизацией» культуры и искать собеседников на своем уровне?

Давидсон процитировал южноафриканского писателя. Я обращусь к другому писателю, китаянке Шэнь Жун, описывающей в повести «Средний возраст» судьбы китайских интеллигентов во время культурной революции и после. Ситуация отчасти знакомая нам – после падения диктаторского режима новые власти, как бы пребывая в неком шоке от содеянного над своей страной и народом, открывают для желающих уехать границы. И вот уровень понимания ситуации современной китаянки (то есть представителя страны, которая привычно ассоциируется у нас с чем-то вроде гигантского термитника): она не осуждает уезжающих, она скорбит вместе с ними, соглашаясь с тем, что эмиграция ужасна, что разлука с родиной – несчастье. Но и каждый имеет право – более того, обязан – выпрямиться, стать полноценной личностью, научиться уважать себя. И если это невозможно сделать на родине, он обязан сделать это в другом месте. Народ – это не термитник, не стая, народ состоит из личностей, а не из сломленных покорных исполнителей чьей-то воли. Сначала полноценный человек, а уж потом – полноценный народ. В этом достоинство и человека, и нации.

Текст этот, кстати, был опубликован в России в 1985 году, наша перестройка еще только начиналась, и лично для меня, например, «перестроечная литература» началась с переводов Ван Мэна, Шэнь Жун, Фэна Цзицая и других. И я не уверен, что большинство моих просвещенных сограждан-европейцев за прошедшие полтора десятилетия дозрело внутренне до вот такого понятия человеческого и национального достоинства, до такой формы патриотизма.

Это я к вопросу о неком исконном противостоянии нас, белых, «просвещенных», – и их, черных и желтых.

Мне скажут: да, конечно, в любой стране можно найти высоколобых и душевно развитых интеллектуалов, но все решает масса. Наличие в странах третьего мира высококультурной прослойки – не гарантия от расовых и межнациональных зверств. Да, наверное. Но я, честно говоря, не вижу, чем они ужаснее наших европейских войн с их зверством (Вторая мировая или те, что тянулись на наших глазах уже в девяностые годы). Я не вижу большой разницы между Хаттабом и Будановым.

И на мой-то взгляд, согласие героини южноафриканского писателя с новым положением вещей, сама форма этого «взаимопонимания» – это и есть акт бесчестия европейца. Бесчестье в данном случае – это добровольный отказ наследников европейской культуры от этого своего наследства.

2001

О патриотизме по-британски

Чарльз Диккенс. История Англии для юных/ Пер. с англ. Т. Бердиковой, М. Тюнькиной. М.: Изд-во «Независимая газета», 2001, 511 с., 10000 экз.

Вот новый и неожиданный для нас Диккенс – автор «Истории Англии для юных», написанной как глава из «Всемирной истории низости и величия», каковой, видимо, является многовековая жизнь любой страны. Диккенс, в отличие от Борхеса, не напрягал фантазию – все уже было написано. Он только пересказал. Причем – пересказал для юношества (по легенде – для собственных детей).

То есть: перед нами книга, написанная умным, знающим и ироничным человеком для нормальных, а не взрослых – с мозгом, расслабленным научно-исторической фантастикой тогдашнего Фоменко или Льва Гумилева, – детей. Это во-первых. А во-вторых, для нас сегодняшних, до сих пор не решивших, а нужны ли нам вообще либерализм и демократия, именно адрес книги и делает ее не просто интересной, но – предельно актуальной.

Свое повествование Диккенс начал с 50 года до Рождества Христова, со времен друидов и печального для англичанина зрелища пустынного – без кораблей и лодок – моря; потом варвары-островитяне начали смешиваться с приплывающими туда иноземцами (финикиянами) «и возник один народ – дерзкий и отважный». А уж потом пошли все они – Генрихи, Ричарды, Эдуарды, Марии, Елизаветы и т. д.

В книге 37 глав, описывающих историю Англии от короля-сакса Альфреда (871–901) до Якова Второго (1685–1688). История страны как история королевских династий, заговоров и интриг, как история человеческих типов и характеров. Диккенс особо не вдается в вопросы становления государственных институтов, в борьбу классов и прочие «движители» истории, и не потому, что он глупее Маркса. Просто его другое интересует. Он пишет историю людей, историю общества. Это ведь тоже предмет истории: то, как человек становился человеком, а стадо (клан, стая) – обществом. Естественно, он пишет про войны и про людей на войне; про религиозные противостояния – упоминает, скажем, про диких французов, устроивших себе Варфоломеевскую ночь, – слава богу, Елизавета в свое время не позволила религиозным страстям перерасти в бойню, уберегла своих «гугенотов» и тем сохранила свое английское и свое королевское достоинство, потому как не королевское это дело – поощрять истребление собственных подданных, кои дети твои, народ, вверенный твоему попечению. И «гугеноты» (ими в протестантской Англии были католики) отплатили тем же – соединившись с протестантами, как котят разнесли они испанскую «Непобедимую армаду», продемонстрировав верность стране и короне.

В одной из рекомендательных аннотаций книга была отнесена к жанру «занимательной истории» (что-то вроде «Занимательной Греции»). Некоторые признаки жанра, разумеется, есть: легкость и увлекательность повествования, юмор, выразительность характеристик и т. д., но грустно, если книга будет прочитана только как «занимательная». Перед нами труд, прежде всего – педагогический, дидактический. Английский джентльмен воспитывает у юношества отношение к отечественной истории, а значит – к собственной стране, а значит – и к самому себе как английскому джентльмену. Диккенс, по сути, предлагает читателю этику взаимоотношений джентльмена с государством.

И вот здесь начинается самое интересное.

Что значит патриотизм для британца с развитым чувством личного достоинства? Предполагает ли этот патриотизм «биологическую основу», то есть деление на своих и чужих, и, соответственно, двойную шкалу оценок поступков своих и не своих? И предполагает ли этот патриотизм специальное отношение к первым лицам в истории, что-то вроде культивируемой у нас сегодня подобострастной завороженности особами государя и государыни, а также – принадлежности к дворянским и прочим громким родам? Оказывается, нет. Более того, не предполагает, а исключает. Английский джентльмен, это, простите, не Никита Михалков, отливший для народа в своем монументальном фильме новый канон патриотизма, должного проявляться исключительно в любовании особой государя императора, Соборной площадью Кремля, колокольным звоном и прочим а-ля-рюсовским ширпотребом. Для Диккенса как для британца, уважающего себя и свою страну, исключается подобострастный (чтоб лишнего не видеть) прищур при взгляде на первых лиц отечественной истории. Исключается по причинам непоколебимой уверенности в величии и силе собственной страны, владычицы морей и умов. В этом бесстрашии Диккенса перед исторической правдой и заключается, если хотите, его гонор англичанина. Нам понятно, скажем, когда он с омерзением пишет о Ричарде III – тут традиция, именно в таком виде вытащил его на свет еще Шекспир (в реальности которого, кстати, Диккенс в отличие от нас нисколько не сомневается).