Простодушное чтение - Сергей Костырко

Последнее время «культовыми» явлениями культуры становятся как раз те, где происходит опускание некоторых понятий культуры до уровня массового понимания их. И здесь симптоматичен сам уровень этого понимания.

Скажем, понятие «патриотизм». Поиски художественного образа, в котором он стал бы доступен обществу, в котором соединилось бы сознание сегодняшнего «рафинированного» художника и «масс», привел в конце концов к фильму «Брат-2». И это явление знаковое. Оказалось, что само понятие патриотизма может жить в нашем обществе реальной жизнью только как гордость своей особостью, отделенностью, противостоянием всем остальным (тем же негритосам, хохлам, евреям и проч.), а уже в этой особенности особо ценится крутость, звероватая «широта» и «простота», то есть, мы в патриотизме мы способны ценить только уровень биологического родства. Гордое «Мы – русские!» из уст бордюрной шалавы на вопрос (он же – констатация) чистенькой культурненькой американки «Вы бандиты?» – это балабановский вариант михалковско-александровского гимна для «народа». И народ принял. Даже «патриотическая» печать поприветствовала. Фильм, снятый для «братков», стал «народным шлягером». Игры режиссера в интеллигентский стёб принимать всерьез глупо – они выглядят жалко и отчасти комично: кому, собственно, автор там кукиш в кармане показывает?

…Короче, пора бы нам, наконец, расстаться с некоторыми иллюзиями, пора бы осознать, что за последние пятнадцать лет мы не только не очеловечились, но даже и никак не оцивилизовались (голос нового поколения всегда – критерий), и не играть в европейцев. Потому как круг замкнулся – итогом общественных и культурных брожений последних пятнадцати лет стало возвращение общества к гимну Александрова-Михалкова и претензии на лидерство в культуре новой, слегка декорированной эстетами блатной субкультуры, ничем принципиально не отличающейся от национал-социалистической составной бывшей советской культуры.

Новейшие этатисты, или О предпочтении подданного гражданину

Николай и Анастасия Литвиновы. Антигосударственный террор в Российской империи // «Новый мир», 2003, № 11

Тематика и направленность статьи Николая и Анастасии Литвиновых «Антигосударственный террор в Российской империи», в принципе, не должны были бы вызывать возражений. Речь идет об одной из самых сложных и актуальных сегодня проблем – об истории терроризма в России и связанной с ней проблеме государственного нигилизма среди русской интеллигенции. Разумеется, сегодня необходима переоценка революционного сознания отечественной интеллигенции рубежа XIX–XX веков, ее абсолютной уверенности в том, что Россию не пускает к счастью наличие в ней городового.

«Писатели и публицисты XIX века слишком легко играли словами. Слишком часто и беспечно указывали народу, кого и за что надо резать. А потом все удивлялись, почему в одночасье рухнула великая держава, и миллионы ее населения вырезали друг друга за несколько лет гражданской войны. И почти не задумывались над тем, как ее разрушили слова, сеявшие ненависть», —

с этим трудно не согласиться. Статья заканчивается фразой:

«А потому, современники – журналисты, литераторы, историки, – не играйте словами!».

Золотые слова. Проблема только в том, что вот с этими же словами приходится обращаться уже к самим авторам статьи.

По сути, предпринятая авторами переоценка наших представлений о революционном движении в России второй половины XIX века является попыткой принципиального пересмотра и наших сегодняшних представлений о взаимоотношениях гражданина и государства.

Авторы исходят в своей статье из того, что государственные институты в России XIX века являлись полным и абсолютным воплощением интересов, в том числе и национальных, всех граждан страны, что не было и не могло быть никакого зазора между частными интересами российских подданных и интересами государства.

Логика исторического анализа, которой пользуются авторы, по сути, отрицает идею государства как некой формы общественного договора. Именно государство, интересы государственных институтов становятся в их статье той определяющей ценностью, с помощью которой анализируются и оцениваются исторические факты.

Иными словами, не государство для человека, для общества, а человек для государства.

В чем это проявляется?

1

В статье предельно упрощенно описывается механизм общественных и исторических процессов в России второй половины XIX века. И, соответственно этой картине, в таком же предельно упрощенном виде предстают характеристики русских революционеров и оппозиционно настроенной интеллигенции.

«Государство – это территория, народ и власть. Антигосударственный терроризм может посягать на государственную территорию, стремясь отобрать ее у одного государства и передать другому. Террор посягает на власть: он стремится разрушить институт верховной власти, сменить государственных лидеров, изменить внутреннюю либо внешнюю политику; изменить форму правления либо форму государственного устройства», —

пишут авторы.

Дальнейшее развитие авторами этого положения на историческом материале приводит к тому, что любое действие, имеющее целью «изменение института верховной власти, смену государственных лидеров, изменение государственного устройства», может рассматриваться в одном ряду терроризмом:

«Но пропаганда – лишь часть подстрекательской деятельности. К ней относились и «стачки, забастовки, подстрекательства к неповиновению, разные демонстрации, насилия над мастерами и директорами, неугодными партии, а также террор относительно заподозренных в шпионстве"».

То есть государственным преступлением становится любое противодействие власти, любая форма протеста, не говоря уже о вооруженной борьбе против государства. И преступлением, что принципиально важно здесь, именно против национальных интересов русских.

Герцен, например, представлен в статье как один из «первых идеологов антироссийского террора», – отметим здесь пока только употребление «антироссийского» в значении «антигосударственного» (то есть эта формулировка предполагает, что деятельное сочувствие Герцена польскому национально-освободительному движению должно предполагать в мотивах поведения Герцена еще и ненависть к России и русским).

Ну а поскольку террор – это, как определяют авторы, «регулируемая преступность», а всякая революционная деятельность должна рассматриваться как родственная террору, то, соответственно, к любому из революционеров мы должны относиться как к преступнику против человечества и человечности.

Именно такими представлены они в статье.

Вот, скажем, Вера Засулич. Процитировав из книги Б. Б. Глинского «Революционный период русской истории»

«…она спокойно вынула из-под тальмы револьвер-бульдог и произвела в генерала выстрел…»,

авторы делают такое заключение:

«Спокойствие при стрельбе в человека позволяет утверждать, что Засулич уже имела криминальный опыт».

(То есть уже не раз «стреляла в человека»?.. И, кстати, по мнению авторов, поступок ее ничем не может быть оправдан еще и потому, что Треплев имел право на приказ выпороть политзаключенного Боголюбова, потому как Боголюбов не был дворянином, а таковых пороть не возбранялось. То есть авторы в данном случае понятия о чести и достоинстве гражданина меряют не мерилом нравственности, а положениями Свода законов Российской империи.)

Или Степняк-Кравчинский. Совершая покушение на генерала Мезенцева с помощью сделанного за рубежом стилета, он,

«воткнув кинжал, не забыл повернуть его, по всем правилам „кинжальных“ убийств… Это позволяет сделать вывод, что Кравчинский за рубежом прошел диверсионную подготовку по овладению холодным оружием».

Ну а что касается Дмитрия Каракозова, то

«анализ материалов, связанных с личностью Каракозова, позволяет предположить, что он был наркоманом».

И т. д.

Получается, что кроме наличия криминального опыта, прохождения «диверсионной подготовки за рубежом», наркомании русские революционеры ничем для нас и не мечены?

Логика, по которой строят свой анализ авторы, исключается здесь предположения о каких-либо других объяснениях их поступков, кроме присущей им нравственной низости, криминальных наклонностей и продажности заграничным государствам. Нелепо в контексте этой статьи было бы вспоминать о том сложном комплексе понятий и чувствований русского интеллигента, одной из первых формул которого стала фраза Радищева: «Взглянул я окрест, и душа моя страданиями людскими уязвлена стала». (Эти понятия, видимо, из арсенала «гражданских историков», от которых авторы отмахиваются фразой «Гражданские историки внесли много путаницы в описание этих акций»). Чувство вины образованного русского человека XIX века перед русским народом, чувство сострадания, боли, особая форма русского патриотизма, предполагающая величие России не столько в могуществе и незыблемости ее государственных институтов, сколько в нравственной высоте самих устоев русской жизни – то есть всего того, что было одной из главных тем русской литературы XIX века, – никак не соотносятся здесь с мотивами поведения русских революционеров.