Простодушное чтение - Сергей Костырко

Но вот мы читаем про Елизавету, гордость английской истории:

«Елизавета не была красавицей… но все же была недурна собой… получила хорошее образование, правда, писала, как бог на душу положит, была груба и не выбирала выражений. Умная, но вероломная и лживая…»

Что отнюдь не мешает Елизавете у Диккенса быть на высоте в драматические для Англии моменты. Или: привычный нам по художественной литературе образ романтической бунтарки Марии Стюарт у Диккенса превращается в образ заурядной, неразборчивой в средствах интриганки, но при этом обладающей и силой характера, и трагизмом судьбы: когда после казни

«ее окровавленную голову подняли, все увидели, что под накладными волосами, которые она давно носила, Мария совсем седая, словно семидесятилетняя старуха…».

Даже в описаниях одной из самых уважаемых автором исторических фигур – Кромвеля – содержится столько иронии, а порой и яда, что появись такое в нашей литературе, про наших отцов-реформаторов, автор автоматически был бы занесен в разряд цинично глумящихся над собственной историей. А у Диккенса это всего лишь навык англичанина (и отнюдь, кстати, не врожденный – нация выстрадала это право) смотреть на всех и вся, не сгибая колен, не припадая к земле. Так, как подобает джентльмену, не делающему никому никаких поблажек, и в первую очередь – самому себе.

Ну и, соответственно, на старинный русский вопрос из педагогики «зачем юношеству вольнолюбивые мысли внушаете?», автор этой книги ответил бы: «Для крепости и величия страны и нации». Увы, такая формула патриотизма до сих пор выглядит для нас слишком экзотичной. Нам бы чего попроще, из зоологии чего-нибудь, типа «Брата Данилы».

«Кто мы в Европе?»

Петер Эстерхази. Записки синего чулка и другие тексты: Эссе, публицистика/ Сост., послесловие и пер. с венгерского В. Середы. М.: Новое литературное обозрение, 2001

Похоже, книжка эта вышла у нас точно в срок. Сошлось, что называется. Что далеко не очевидным было изначально: это дома Эстерхази лидер, а для нас – широко известный в узких кругах ценителей венгр. Да и предложена читателю не какая-то убойная повесть или роман, как в случаях с Пави-чем или Кундерой, а – эссеистика.

И тем не менее все как будто сговорились читать эту книгу и писать про нее. Почему?

Во-первых, потому что – эссеист. То есть обладающий редчайшим даром писать эссе. Это как с хокку. Только кажется, что просто – обронил пять-шесть эффектных фраз, вот и текст готов.

Ну а во-вторых – из-за того, разумеется, о чем он пишет.

Темы, вокруг которых Эстерхази кружит постоянно, определить легко – о том, что значит быть писателем, как жить, будучи одновременно венгром и европейцем, и, наконец, каково это – быть восточноевропейцем. То есть выпущенным на свободу обитателем полулагерного барака (эссе, представленные в этой книге, писались с середины 80-х до середины 90-х – получается, это и про нас написано).

Нам когда-то казалось, что в их венгерском бараке нравы были посвободнее, что они купались в свободе. Мы путали Венгрию со Швецией. Эстерхази:

«Мягкая диктатура есть диктатура, и свободы в ней – ноль, свободы в ней нет, только шире пространство маневра».

А это не самая плодотворная для общества ситуация. Не способствует она улучшению человеческой породы. Эстерхази говорит вещи неудобные: не надо списывать все на систему, на режим, не надо утешаться позой униженных и оскорбленных, ограбленных, растоптанных системой, давайте честно скажем, система системой, но некоторым образом и мы были системой, не с неба же она свалилась, и ее, системы, наследие – это еще и плоды нашей пассивности, трусости, лени, склонности к компромиссам, мелочности, завистливости.

«Если правда, что в 1956 году страна стряхнула с себя режим, как собака стряхивает воду, то после 56-го сравнение начинает хромать, потому что потом уже было не разобрать, где заканчивалась вода и где начиналась собака».

И, соответственно, вытекающее отсюда: кто мы в Европе? Венгры или европейцы? Как сочетаются эти понятия? При очевидной убедительности найденной Эстерхази формулировки:

«Чтобы я ни делал, всегда делаю это одновременно как венгр и как европеец… В несуществующую инвентарную книгу Европы должно быть занесено, что она стала тем, чем стала, благодаря, среди прочих, и венграм» —

тема эта не отпускает писателя. Здесь возникает необходимость решить для себя еще один вопрос – что значит быть «восточноевропейцем». То есть писатель исходит из того, что у самого понятия «Европа» нет постоянного устойчивого содержания. Европа – это то, что она сегодня. Так кто мы в Европе? Порченые европейцы или наоборот, те, кто лучше всех сегодня может осознать необходимость базовых для европейской культуры понятий: свобода и несвобода, нравственность, христианство, демократия, терпимость?

Вопрос, на мой взгляд, не имеющий прямого ответа в книге. Эстерхази ищет ответ, отойдя чуть в сторону – размышляя о частностях, о писательстве, например. Хотя собственно писательские проблемы его не интересуют («писатель, имеющий чисто писательские проблемы… как раз писателем-то и не является»). Эстерхази интересует вопрос, что делать писателю в нынешней ситуации. Строить и созидать новое вместе со своим народом? Положить свой дар на алтарь отечества? А что тогда значит для писателя, «строить и созидать»? «Поэтом можешь ты не быть, но…»?

Ну уж нет, считает автор, или быть поэтом или не быть поэтом. Третьего не дано. А гражданская твоя ипостась (если она, разумеется, есть) выхлестнет наружу сама по себе, чем бы ты ни занимался. Делать же профессию из своего гражданского чувства – это не для художника. Этим пусть политики занимаются. К которым у писателя отношение своеобразное: на выборах, по утверждению его дочери, он голосует сразу за всех, исходя из принципа «не важно, кто победит, главное, чтобы не победил слишком сильно». Это из фирменных фраз Эстерхази, ее легкость и эффектность не должна обманывать. Тут есть над чем подумать всерьез.

Краб, который пятится

Гюнтер Грасс. Траектория краба. Новелла / Пер. с нем. В. Хлебникова // «Иностранная литература», 2002, № 10

Вышедший в начале 2002 года роман (или новелла, как настаивает автор) «Траектория краба» стал общегерманским и, похоже, общеевропейским событием. В первую же неделю в Германии было продано полмиллиона экземпляров. Русский перевод появился уже в октябре.

Причина отнюдь не в художественном уровне романа (он достаточно скромен), все дело в его проблематике, в изображаемом здесь конфликте поколений – «сегодняшние», «вчерашние» и «завтрашние» немцы, заново определяющие свое отношение к собственной истории. Историческим событием, которое разделило героев романа, стала трагедия немецкого судна «Вильгельм Густлофф», потопленного 30 января 1945 года советской подлодкой. Судно шло из Данцига и имело на борту около 10 тысяч человек, беженцев, уходивших от советских войск. Спасти удалось чуть больше тысячи человек. Остальные – сколько их, историки не могут установить до сих пор – погибли. Основную часть погибших составляли женщины, дети, старики. По количеству жертв это самая страшная морская катастрофа в мировой истории.

Трагичность этих событий оттеняется в романе еще и многолетним запретом на тему, в ГДР – по причинам идеологическим, в ФРГ – этическим (мешал комплекс вины). И вот к трагедии «Густлоффа» обратился один из самых авторитетных писателей Германии, нобелевский лауреат Гюнтер Грасс, поставивший эту трагедию в контекст сегодняшней общественной и идеологической жизни.

Выстроен роман сложно. В первой же его фразе автор разводит себя («Другой», «Старик») с повествователем. «Другой» (Грасс) курирует историческое исследование и соответственно изображение идеологической атмосферы Германии конца 90-х, за которое берется герой-повествователь. Читатель может относиться к последнему как alter ego писателя, но только – до известной степени. И не всегда можно определить, до какой. Вот эта усложненность конструкции предопределяет в романе не только его стилистику, но, в конечном счете, и идеологическую двусмысленность.

В герои романа выбран подчеркнуто «типичный» представитель послевоенного поколения немецких интеллектуалов, определявших общественную жизнь Германии в последние десятилетия. Биография почти знаковая. Родился в 1945 году, в тот самый роковой день и в том самом месте – 30 января, во время катастрофы «Вильгельма Густлоффа», пассажиркой которого была его, тогда еще совсем молоденькая, мать. И соответственно вся последующая жизнь героя – история послевоенной Германии: детство-отрочество провел в ГДР с матерью, шестнадцатилетним юношей сбежал в ФРГ – выбрал свободу. И похоже, что внутренней опорой всей его дальнейшей жизни стало самоощущение подлинно свободного человека. Свободного от всего. Мать пытается подвигнуть его на описание гибели «Густлоффа» – он уклоняется. Сотрудничая с разными изданиями, и левыми, и правыми («я… был шустрым писакой»), к тому, что пишет, относится, скажем так, легко. Не позволяет «закабалить» себя женщине – несколько интрижек, кратковременная семейная жизнь, развод, и он снова свободный человек. Рождение сына воспринимает очередной угрозой своей свободе, и сын воспитывается сначала бывшей женой, а потом – матерью героя. Его понимание свободы включает как необходимейший элемент – легкий цинизм, отказ относиться к чему-либо слишком серьезно. За исследование гибели «Вильгельма Густлоффа» он берется как бы против собственной воли, по настоянию «Другого».