Последняя книга, или Треугольник Воланда. С отступлениями, сокращениями и дополнениями - Яновская Лидия

Образы двоились, троились, вызывая восхищение и смех. То и дело прорезались шутки простые, непритязательные — шутки площади, шутки цирка. Если уж туземцы добывают на острове жемчуг, то — величиной с кулак. («Мы пришли сказать, что улов жемчуга сегодня был чрезвычайно удачен. Мы вытащили пятнадцать жемчужин, из которых самая маленькая была величиною с мой кулак». «Сизи. Тохонга, принеси из вигвама жемчужину, которой я забиваю гвозди».) Если для леди Гленарван ловят говорящего попугая, то уж таких «чудовищных» размеров и такого разговорчивого, что капитан Гаттерас приказывает: «Завязать ему клюв канатом!» А поскольку лорд платит за жемчуг фунтами стерлингов, то у Кири-Куки в тяжелом чемодане хранится два пуда стерлингов.

Текст сбивался на неожиданные политические выпады, которые так любила русская публика, повидимому, во все советские времена. «Но, может быть, гражданин автор не желает международной революции?» — осведомляется Савва Лукич. «Кто? Автор? Не желает? Желал бы я видеть человека, который не желает международной революции», — вскидывается Геннадий и, обращаясь в партер: «Может, кто-нибудь не желает?.. Поднимите руку…» И эти выпады против цензуры, против запрещений, ставших бытом театра…

В 1930-е годы такие выпады будут уже невозможны, но в 1920-е они еще звучали, и Булгаков еще мог написать Сталину в марте 1930 года о свободе слова: «Я горячий поклонник этой свободы и полагаю, что, если кто-нибудь из писателей задумал бы доказывать, что она ему не нужна, он уподобился бы рыбе, публично уверяющей, что ей не нужна вода». (В 1930-е уже уподоблялись и публично уверяли, что свобода слова писателю не нужна…)

Я рассказываю о «Багровом острове» так подробно, потому что хочу напомнить: Булгаков был не только трагической фигурой в истории русской литературы. Это был еще и очень сильный, открытый и празднично веселый человек, излучавший бездну юмора.

И Елена Сергеевна Шиловская, познакомившаяся с ним в 1929 году, в «год катастрофы» (в тот самый год, когда Свидерский напишет о Булгакове: «Он производит впечатление человека затравленного и обреченного. Я даже не уверен, что он нервно здоров»), совершенно утонет в любви, потрясенная его ничем не стесняемой свободой воображения, и радостным могуществом творчества, но более всего — этой силой духа, проступающей сквозь беззащитную слабость (черта, которая будет отличать потом его героев — мастера, Максудова, Ефросимова).

Но, конечно, смешно было бы думать, что деятели Главреперткома смогут простить драматургу его победоносную сатирическую дерзость, а коллеги-писатели — заразительный юмор…

Смотрел ли Сталин «Багровый остров», осталось неизвестным.

Катастрофа

Мольер: Ведь это же бедствие… хуже плахи… За что?

…«Багровый остров» был встречен таким же обвалом брани, как «Дни Турбиных» и «Зойкина квартира». Это становилось привычным.

«Постановка „Багрового острова“ — явный, очевидный, недвусмысленный провал»… «Против факта не попрешь — сатирического таланта у Булгакова нет»… «Нам приходилось видеть слабые пьесы, но такой мы еще не встречали»… «Пьеса лопнула в Камерном театре, как надутый пузырь»… «…Двусмысленное содержание окончательно убеждает в том, что советскому театру такая пьеса совершенно не нужна»… «Средства, уделяемые рабочими на культурные развлечения, еще ограничены, и поэтому мы не рекомендуем рабочим бесполезно затрачивать их на просмотр никому не нужного, ничего не дающего „Багрового острова“»… «Никчемный спектакль, на который зря потрачены средства»…[108] И, как всегда, сквозь брань рецензий пробивался восторг рецензентов, и было видно, что спектакль идет с каким-то феерическим блеском, который теперь даже трудно себе представить.

Подлинная угроза однако копилась не здесь. Гроза собиралась над «Бегом». И вряд ли Булгаков понимал, как грозна эта гроза…

…30 июня 1928 года газета «Известия» снова напомнила, что «Бег» исключен из репертуара МХТ. Запрещение тем не менее не воспринималось как тупик: казалось, что это всего лишь временная помеха в работе театра. И чтобы помеху эту окончательно устранить, Немирович-Данченко предпринял следующее.

9 октября он созвал у себя в театре заседание Художественного совета. Были приглашены М. Горький, начальник Главискусства А. И. Свидерский, ведущие критики и представители Главреперткома. Булгаков читал «Бег», вызывая взрывы смеха. Потом состоялось обсуждение пьесы.

Горький сказал: «Со стороны автора не вижу никакого раскрашивания белых генералов. Это — превосходнейшая комедия… Это — пьеса с глубоким, умело скрытым сатирическим содержанием… „Бег“ — великолепная вещь, которая будет иметь анафемский успех, уверяю вас». И еще он сказал, что резолюция Главреперткома «вся идет мимо пьесы».

Свидерский сказал: «Эту пьесу надо ставить… Если пьеса художественна, то мы как марксисты должны считать ее советской». И прибавил: «Такие пьесы, как „Бег“, будят мысль, будят критику, вовлекают массы в анализ и дискуссии, такие пьесы лучше, чем архисоветские».

Немирович-Данченко в заключительном слове сказал: «Главрепертком ошибся в своей оценке пьесы по всей вероятности потому, что в пьесе очень много комедийного, которое пропадает, когда пьеса читается не на публике… Когда Главрепертком увидит пьесу на сцене, возражать против ее постановки едва ли он будет». И на следующий день объявил начало репетиций.

Сомнений в победе не было. 15 октября того же 1928 года журнал «Рабочий и театр» сообщил, что «Бег» будет поставлен и в ленинградском Большом драматическом. Закрепляя победу, А. И. Свидерский выступил на очень представительном собрании профсоюза работников искусств (ВСЕРАБИСа):

«Из всех прочитанных мною пьес лучшая пьеса — „Бег“… Если она будет поставлена, она произведет сильнейшее впечатление… По существу дела пьеса чрезвычайно приемлема, ибо в художественной форме показывает банкротство эмиграции, особенно в сценах, где врангелевский генерал играет в Константинополе на тараканьих бегах. Все это произведет на рабочего, на красноармейца, на крестьянина потрясающее впечатление»[109].

Но всякое действие, как известно, вызывает противодействие. Дождавшись, когда Горький уедет в Италию, Главрепертком дал бой оставшемуся в одиночестве Свидерскому.

Было созвано новое заседание Главреперткома. Присутствовал торжествующий Киршон. Повидимому, именно он привел мощную подмогу — председателя РАППа Леопольда Авербаха[110]. Свидерский на этом заседании выступил, но его речь значения уже не имела. Начинались новые закулисные, повидимому, карьерные интриги; войну Свидерскому объявил его подчиненный Федор Раскольников, за спиною которого обрисовалось новое действующее лицо — Платон Михайлович Керженцев.

«Бег» на этом заседании Главреперткома был запрещен, о чем 24 октября сообщила «Правда». Сталин, совсем недавно требовавший, чтобы Луначарский не препятствовал «Дням Турбиных», на этот раз промолчал.

Какое-то время Свидерский еще пытается защищать «Бег». Пишет секретарю ЦК ВКП(б) А. П. Смирнову: «Споры о „Беге“ далеко вышли за пределы спора о пьесе „Бег“. Споры идут, по сути дела, о другом: нужно ли ставить пьесы „не наших“ авторов? В воздухе снова носятся настроения, под влиянием которых не так давно была запрещена чуть ли не вся классическая литература. Руководящую роль через Главрепертком начинают играть определенные литературные группировки».

Ф. Ф. Раскольников отвечает письмом в ЦК ВКП(б), требуя, чтобы выступления Свидерского были пресечены[111].

И тут становится различимее фигура П. М. Керженцева, понемногу выходящая на первый план.

Вот он выступает на совещании «коммунистов и комсомольцев, работающих в области искусств». Совещание созвано «по инициативе» «Правды», «Комсомольской правды» и журнала «Революция и культура», на самом деле — лично Керженцевым, заведующим подотделом печати в АППО (отделе агитации, пропаганды и печати ЦК). Речь Керженцева звучит убежденной, даже принципиальной полемикой со Свидерским: «Существует перегиб в вопросе охраны старых культурных ценностей и в либеральной поддержке „свободного“ развития писателей с чуждой нам идеологией», — говорит он.