Последняя книга, или Треугольник Воланда. С отступлениями, сокращениями и дополнениями - Яновская Лидия
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
При этом его критика «либеральной» поддержки писателей с «чуждой идеологией» почему-то сразу же сосредотачивается на Булгакове и на «Беге»: «Так было в вопросе о „Днях Турбиных“, так оно имеет место в настоящее время в вопросе о „Беге“…»[112]
Публикуется обстоятельный разбор «Бега», сделанный Керженцевым в докладе «Искусство и классовая политика»[113]. Разбор полон продуманных и, конечно, преднамеренных передержек; слушатели этого не могут знать: они не читали «Бег». В заключение докладчик уличает художественные советы при театрах: «В частности, тот же „Бег“ в художественном совете не вызвал никакого сопротивления со стороны коммунистов». Это звучит предупреждением и угрозой.
В прошлом П. М. Керженцев — руководитель РОСТА и считается деятелем очень «левых» взглядов (что не помешает ему в 1930-е годы участвовать в разгроме театра Мейерхольда).
В прошлом П. М. Керженцев — дипломат: посол сначала в Швеции (1921–1923), потом в Италии (1924). Для многих партийных деятелей дипломатическая работа становилась концом карьеры, почетной ссылкой. У Керженцева это плацдарм для новых карьерных достижений. Он сдержан, нетороплив, очень авторитетен. И какую бы мерзость ни творил он в литературе и театре по отношению к Михаилу Булгакову, Дмитрию Шостаковичу или Всеволоду Мейерхольду, никаких вульгарных непристойностей, отличавших, скажем, Блюма или Орлинского, не допускает…
Повидимому, у Платона Михайловича большие карьерные планы, и Свидерский мешает ему в этих планах. Может быть, сотруднику агитационно-пропагандистского отдела ЦК (АППО) кажется, что должность Свидерского ему больше подходит, чем роль даже очень могущественного чиновника в партийном аппарате. А может быть, его планы еще дерзновеннее — занять место популярного и уже теряющего популярность Луначарского. Как бы то ни было, Свидерскому объявлена война — пока руками Раскольникова. Булгаков же выбран подходящей жертвой на заклание — в счет партийной карьеры и для демонстрации принципиальности.
В отличие от многих партийных деятелей, Керженцев — человек образованный: учился в Московском университете. Он знает, что Булгаков уникально талантлив, что «Бег» — выдающееся драматическое произведение. Тем лучше: Керженцев делает карьеру и момент им выбран и взвешен.
Зловещая тень этого очень вежливого человека отныне будет настойчиво сопровождать Булгакова. Керженцев сделает все, чтобы были запрещены «Бег» и «Дни Турбиных». Потом, в 1930-е, будет руководить удушением драмы о Мольере. Потом, в конце 1930-х, будет любезно и как бы не понимая, что делает, смертельной удавкой сжимать горло драматурга бесконечными требованиями переделок в либретто «Петра Великого» и «Минина и Пожарского»…
Удивительная вещь. Булгаков-художник знает, что в смертельном притяжении-противостоянии двух — Людовика и Мольера — непременно просматривается третье лицо. В пьесе о Мольере это архиеписком Шаррон. (В «Мастере и Маргарите» аналогичная позиция будет принадлежать Каифе.) Но порою кажется, что человеку, просто Михаилу Афанасьевичу, невнятно многое из того, что открыто писателю Михаилу Булгакову.
Неприязнь Булгакова к какому-либо литературному или театральному лицу у Елены Сергеевны превращалась в ненависть, это известно. Она яростно ненавидела Осафа Литовского; примерно так же, как Маргарита — Латунского. О том, что Литовский — всего лишь шавка при П. М. Керженцеве, не догадывалась. В ее дневниках есть раздражение по отношению к Керженцеву, есть неприязнь, но ненависти — нет.
Известны «списки врагов Булгакова», которые она составляла после смерти писателя. (Подчеркиваю: после смерти писателя; Булгаков сам таких списков не составлял; он не был мстительным.) Три «списка» (с ссылкой на отдел рукописей БЛ, фонд 562.54.16) опубликовал В. В. Петелин[114]. Керженцев в них не назван.
Еще один список опубликован А. И. Солженицыным — с ссылкой на Елену Сергеевну, которая передала ему список лично, в 1967 году, с просьбой «когда-нибудь огласить»[115]. В этом огромнейшем перечне Керженцев упоминается вскользь — расшифровкой подписей П.К-цев и П. Кр-в, которыми были подписаны какие-то его рецензии или высказывания. Но ведь Керженцев подписывался и полностью — об этом упоминаний нет…
В начале 1938 года, когда Керженцев — при очередном сталинском разгроме партийной элиты — слетит со своих высоких постов (не очень жестоко, не под расстрел, не на каторгу, всего лишь на тусклую, формально даже почетную должность, на которой скончается два года спустя), в дневнике Е. С. появится запись:
«Вчера гробовая новость о Керженцеве. На сессии, в речи Жданова, Керженцев назван коммивояжером. Закончилась карьера. А сколько вреда, путаницы он внес»[116].
Здесь интересно все: и цитата из Жданова (речи тогда читать умели и притом безошибочно), и афористичная, безусловно Булгакову принадлежащая фраза «Закончилась карьера». Но всего поразительней заключающие слова — о путанице, которую внес Керженцев.
Путаница… Все, что сделал Керженцев — путаница… Всего лишь?
И в конце того же 1938 года: «Вечером позвонила Ануся (жена художника Вильямса. — Л. Я.), сказала, что им очень хочется придти к нам. …Вчетвером ужинали — приятно, как всегда с ними. Почему-то за ужином вспомнили Керженцева — добродушно вспомнили»[117].
Не исключено, правда, что я неточно просчитываю эту подробность биографии моего героя и не в недостатке проницательности тут было дело, а просто в том, что Керженцев Булгакову до тошноты неинтересен. Ведь персонажи Булгакова — архиепископ Шаррон в «Кабале святош», чернобородый Каифа в «Мастере и Маргарите» — крупны и колоритны. Воплощение силы, которая служит власти и подчиняется власти, но служит и подчиняется так, что неизвестно, кто у кого в руках…
А Керженцев? «Закончилась карьера» — самый точный приговор.
Да, так вот, в конце 1928 года, на фоне туч, сгущающихся над «Бегом», вспыхивает ослепительная премьера «Багрового острова». «Дни Турбиных» и «Зойкина квартира» продолжают идти с неизменным успехом. И оказывается, что новоявленной «кабале святош» молчания гегемона мало. «Кабале» нужна поддержка гегемона. Свора жаждет крови и переходит в наступление.
В декабре 1928 года возникает «Письмо В. Н. Билль-Белоцерковского к И. В. Сталину».
В течение десятилетий для исследователей моего поколения это был необыкновенно загадочный и даже таинственный документ. О его существовании было известно из единственного источника — «Ответа Билль-Белоцерковскому» Сталина, опубликованного в Собрании сочинений Сталина. Собрание сочинений начало выходить в последние годы жизни гегемона, дошло до 12-го тома и со смертью Сталина прекратилось. «Ответ Билль-Белоцерковскому» появился в томе 11-м. В этом ответе речь шла о многих интересных вещах, в том числе о «Днях Турбиных», «Беге» и «Багровом острове» Михаила Булгакова.
Но если был «ответ», стало быть, было и письмо? Тревожной лампочкой горел вопрос: действительно ли это письмо спровоцировало сталинский «ответ», сыгравший такую драматическую роль в судьбе Михаила Булгакова? или письмо было всего лишь поводом, давшим возможность Сталину сказать и сделать именно то, что он хотел сказать и сделать?
Я даже попробовала разыскать это письмо. Нашла фонд писателя Билль-Белоцерковского в ЦГАЛИ (Центральном государственном архиве литературы и искусства) и попросила показать мне опись фонда. «Зачем?» — прозвучал строгий вопрос. И тут, забыв о необходимой осторожности в общении с государственными чиновниками даже тогда, когда эти чиновники — архивисты, я простодушно ляпнула: «Там может быть письмо, адресованное Сталину». Лица сотрудников архива мгновенно стали каменными, и для меня навсегда осталось неизвестным, сохранилась ли в фонде Билль-Белоцерковского его переписка с вождем.
