Последняя книга, или Треугольник Воланда. С отступлениями, сокращениями и дополнениями - Яновская Лидия

Но все рано или поздно кончается. Прошли годы. Письмо появилось в печати[118]. Выяснилось, что это письмо даже и не лично В. Н. Билль-Белоцерковского, а некой группы писателей, отделившейся от РАППа и назвавшей себя так: объединение «Пролетарский театр». В числе двенадцати подписей имя Билль-Белоцерковского стоит первым, так что вполне вероятно, что им письмо и написано (читателя, надеюсь, не удивит, если я скажу, что половина подписавшихся — драматурги).

Письмо объединения «Пролетарский театр» отправлено в декабре 1928 года и тогда же получено адресатом. И Сталин ответит на него довольно быстро — в начале февраля 1929 года[119]. Довольно быстро, но не сразу: между письмом Билль-Белоцерковского и ответом на него Сталина произойдут некие важные события в литературе и в жизни Михаила Булгакова.

В первых числах января 1929 года Керженцев представляет в Политбюро обстоятельный документ — «докладную записку» о пьесе Булгакова «Бег» и о «политическом значении» этой пьесы.

В кратком предварительном резюме подчеркнута фраза: «„Бег“ — это апофеоз Врангеля и его ближайших помощников».

Имеется и обязательная ссылка на «рабочего зрителя»: «Рабочий зритель отвергает эту пьесу, как идеологически для него абсолютно чуждую и в политической обстановке совершенно неприемлемую», — хотя у «рабочего зрителя», разумеется, никто ни о чем не спрашивал…

Подробно разобраны персонажи пьесы — Хлудов, Чарнота, Корзухин, Голубков, Серафима — не то чтобы очень точно, но без особой клеветы и даже с восхищением. А дойдя до Люськи, в которой искать политическое содержание было бы смешно, партийный идеолог и вовсе сломался. «Люська, — пишет он… — Ее ни в коем случае нельзя охарактеризовать как отрицательную личность. Это — тип своеобразной маркитантки в гражданской войне. Она пала физически, но не морально. Она глубоко человечна, чутка и даже порою трагична в своей раздвоенности. У нее большая душевная опустошенность. Серафима для нее как бы отблеск ее чистого и невинного прошлого. На протяжении всей пьесы Люська особенно бережет Серафиму. И последние ее слова: „Берегите ее“». (Каков лирический пассаж! Как говорится, «достала» Платона Михайловича непутевая подруга Чарноты…)

Повторен основной тезис Главреперткома: «Вся пьеса построена на примиренческих, сострадательных настроениях, какие автор пытается вызвать и, бесспорно, вызовет у зрительного зала к своим героям».

И сделан вывод: «Необходимо воспретить пьесу „Бег“ к постановке и предложить театру прекратить всякую предварительную работу над ней»[120].

Ознакомившись с докладом Керженцева, Политбюро 10 января 1929 года рассматривает «возможность постановки пьесы». Повидимому, мнения Сталина еще нет. Может быть, «хозяин» занят другими проблемами. Поэтому принимается решение — отложить вопрос.

14 января все еще не знающее мнения Сталина Политбюро постановляет создать комиссию для рассмотрения пьесы «Бег». В составе комиссии К. Е. Ворошилов, Л. М. Каганович и А. П. Смирнов. 17 января «по предложению Ворошилова» Политбюро включает в означенную комиссию также М. П. Томского[121].

В стране — мало сказать, сложная, в стране катастрофическая политическая и экономическая обстановка. Тем не менее высшая государственная власть — Политбюро ЦК ВКП(б) — занята судьбою пьесы драматурга Булгакова, которую хотел бы поставить Художественный театр. Миру неизвестно, что судьба пьесы взвешивается в столь высокой инстанции, и 22 января журнал «Современный театр» сообщает, что «Бег» до конца текущего сезона будет поставлен.

29-м января датирована официальная (с грифом «Секретно») Записка председателя Революционного Военного Совета СССР, народного комиссара по военным и морским делам К. Е. Ворошилова — в Политбюро, Сталину: «По вопросу о пьесе Булгакова „Бег“ сообщаю, что члены комиссии ознакомились с ее содержанием и признали политически нецелесообразным постановку пьесы в театре»[122].

Если Ворошилов так пишет, стало быть, он знает, что Сталин возражать не будет. 30 января 1929 года Политбюро выносит постановление о запрещении «Бега».

Судьба пьесы решена, и только теперь Сталин отвечает Билль-Белоцерковскому: «Т. Билль-Белоцерковский! Пишу с большим опозданием. Но лучше поздно, чем никогда».

Письмо Билля (или объединения «Пролетарский театр») начиналось с наступательной политической лести («Целиком доверяя Вам как выразителю определенной политической линии…»), тотчас переходило к вопросам-тезисам, звучавшим, впрочем, не столько вопросительно, сколько требовательно, и все апеллировало к незадолго перед тем прозвучавшему выступлению Сталина «О правой опасности в ВКП(б)».

Выступление состоялось в октябре 1928 года. Сталин уже круто поворачивал политику, все более забирая ее в свои руки, и критикой «правого уклона» открывал решительный поход против Бухарина. Но мы не будем разбирать перипетии тех давних политических игр, которые так дорого обошлись стране. Потому что перед нами редкий случай, когда важно не существо документа, а его формулы. Потому что в данном случае работают формулы, на которых, как на опорах, строится демагогия. В данном случае работает демагогия.

Решая свои политические задачи, Сталин говорил: «…Победа правого уклона в нашей партии развязала бы силы капитализма, подорвала бы революционные позиции пролетариата и подняла бы шансы на восстановление капитализма в нашей стране». Сталин говорил: «правый уклон» «недооценивает силу наших врагов, силу капитализма, не видит опасности восстановления капитализма, не понимает механики классовой борьбы в условиях диктатуры пролетариата…» (подч. мною. — Л. Я.).

На этих формулах построено письмо Билль-Белоцерковского. Вооружившись сталинскими формулами и всячески демонстрируя преданное понимание «политической линии», Билль, как это было очень и очень принято в эпоху торжества демагогии, пытается перенести соблазнительную политическую опасность на театр — небескорыстно, конечно.

«Относится ли к проявлениям правой опасности», — спрашивает он, не сомневаясь, что относится, — такой факт, как «поощрение Главискусством сдвига вправо МХТ-1»?

Напомню, Главискусство возглавляет А. И. Свидерский. Далее он и прямо назван в письме: «Считаете ли Вы марксистским и большевистским заявление т. Свидерского <…> о том, что „всякое (?) художественное произведение уже по своей сущности революционно“?»

Под видом защиты «пролетарской» литературы Билль-Белоцерковский (или объединение «Пролетарский театр») требует установления диктатуры пролетариата в театре и ужесточения политической цензуры:

Почему, — настойчиво спрашивается в письме, — «белые» газеты, случайно попадающие в страну, немедленно конфискуются, а «та же агитация», «искусно замаскированная высоким художественным мастерством», поощряется?.. «В чем смысл существования Главреперткома, органа пролетарской диктатуры в театре (подч. мною. — Л. Я.), если он не в состоянии осуществлять до конца свою задачу?»

Билль-Белоцерковский и его друзья, конечно, убежденные сторонники «пролетарского» направления в искусстве. Но что-то уж очень проступает за этой убежденностью стремление прижать политически неугодного конкурента, чтобы благоприятствовать своему творчеству, исключительно правильному и защищенному партийным билетом. Авторы письма быстро переходят к главному: они, именно они и только они, должны получить театральную сцену и государственные дотации…

«Как расценивать, — требовательно вопрошает автор письма, — фактическое „наибольшее благоприятствование“ наиболее реакционным авторам?» Пожалуйста, не обольщайтесь множественным числом — имя наиболее реакционных авторов одно: Михаил Булгаков.

«Пример: „Бег“, запрещенный нашей цензурой, и все-таки прорвавший этот запрет! в то время, как все прочие авторы (в том числе коммунисты) подчинены контролю реперткома».