Мария Федоровна - Александр Боханов

Той осенью Мария Федоровна многое пережила и перечувствовала. Она одержала победу как женщина-мать, отстояла свои права, но многое и изменилось. Она впервые ощутила нерасположение Императора. Он неизменно много лет питал к ней симпатию и даже позволял быть своенравной. Но он не мог ей простить пренебрежение к той, которую любил больше всего на свете. Государь впервые тогда критически отозвался о невестке, заметив, что у невестки «вздорный характер».

В тот раз в Ливадии Цесаревна в первый раз в жизни ощутила, что формулу «так надо» не принимает ее натура. Ведь помимо чувства долга существовали и другие чувства, не позволявшие уподобиться бессловесной овечке, смиренно идущей на закланье.

Цесаревна не осуждала мужа, который, стиснув зубы, наблюдал за происходившим. Ей было жаль его — большого, сильного и такого беспомощного — страдавшего не меньше, но мало что высказывавшего вслух. Она видела, как он усердно молился, как был задумчив и печален все дни, и знала, что он никогда не пойдет против воли отца. Она же будет с Сашей, что бы ни случилось потом. Саша ей дороже жизни. Его судьба — это и ее судьба тоже.

Ливадийская пытка продолжалась два месяца, и в ноябре Александр и Минни вернулись в Петербург. Они были разбиты морально и физически, но следовало вернуться к своим обязанностям и делать повседневные дела, скрывая личные эмоции. Досаждали родственники, выпытывавшие у них детали и подробности столь продолжительного пребывания в Крыму. Нельзя было не заметить, как грустна чета Престолонаследника, и возникали предположения о каких-то роковых событиях в Ливадии. Многим хотелось знать все из первых рук.

Особенно настойчивой была Великая княгиня Ольга Федоровна, тоже некоторое время находившаяся в Крыму в имении Ай-Тодор и многое успевшая разглядеть и запечатлеть в своей бездонной памяти. От Минни же она почти ничего не узнала нового.

14 ноября наступил день рождения Марии Федоровны. Ей исполнилось 33 года. В Аничковом Дворце состоялся торжественный обед, прошедший в траурной атмосфере. У некоторых присутствующих возникло впечатление, что они находятся на панихиде. Фигурально говоря, так оно и было: не хватало лишь физического покойника. Но было прощание с прошлым, с дорогими воспоминаниями и чертами жизни, которым вряд ли найдется место в будущем, становящимся непредсказуемым. Так или иначе, но это все понимали, однако реагировали по-разному.

Подавляющее большинство покорно смирялось. В их числе — Наследник с женой. Во имя мира и согласия в Династии они приняли нежеланные условия существования. В декабре Цесаревич Александр Александрович послал письмо брату Великому князю Сергею Александровичу, находившемуся вместе с братом Павлом в Италии. В этом послании излил душевную боль.

«Про наше житье в Крыму лучше и не вспоминать; так оно было грустно и тяжело! Столько дорогих незабвенных воспоминаний для нас всех в этой милой и дорогой, по воспоминаниям о милой Мама, Ливадии! Сколько было нового, шокирующего! Слава Богу, для вас, что вы не проводите зиму в Петербурге; тяжело было бы вам здесь и нехорошо! Ты можешь себе представить, как мне тяжело все это писать, и больших подробностей решительно не могу дать ранее нашего свидания, а теперь кончаю с этой грустной обстановкой и больше никогда не буду возвращаться в моих письмах к этому предмету. Прибавлю только одно: против свершившегося факта идти нельзя и ничего не поможет. Нам остается одно: покориться и исполнять желания и волю Папа, и Бог поможет нам всем справиться с новыми тяжелыми и грустными обстоятельствами, и не оставит нас Господь, как и прежде!»

Некоторые родственники и царедворцы безропотно приняли правила игры при Дворе, демонстрируя симпатию новой хозяйке Зимнего Дворца. Великий князь Николай Николаевич (Старший), давно игнорировавший собственные династические обязанности, при каждом удобном случае рассыпался в любезностях и комплиментах по адресу Юрьевской. Однажды на Царском обеде он так увлекся беседой с ней, воспоминаниями о прошлом времени, что просидел долго, повернувшись спиной к Цесаревне, находившейся рядом. Минни не смолчала и при всех сделала родственнику замечание.

Вечером, сообщая об этом эпизоде близкой фрейлине, заключила: «Гордыня не в моем характере. Я охотно подам руку солдату или крестьянину, когда это нужно, но неблагородные манеры Великого князя меня так возмутили, что я даже не постеснялась присутствия Государя».

Смирялись не все. Единственная дочь Царя герцогиня Эдинбургская отправила из Лондона отцу резкое письмо, где были такие безжалостные слова: «Я молю Бога, чтобы я и мои младшие братья, бывшие ближе всех к Мама, сумели однажды простить Вас».

Александр II был расстроен и говорил потом, что не ожидал от Мари такого удара. Однако герцогиня была далеко, а находились недоброжелатели и ближе, которые вызывали неудовольствие, а порой и гнев повелителя Империи. В письме младшему брату Великому князю Михаилу Николаевичу Царь предупреждал: «Что касается тех членов моей семьи, которые откажутся выполнять мою волю, я сумею их поставить на место». Без всякого сомнения, Монарх имел в виду в первую очередь жену брата Михаила, Великую княгиню Ольгу Федоровну. Та сразу же поняла намек, заметив: «Я не настолько глупа, чтобы махать революционным флагом перед лицом Израиля. Я думаю о карьере моих шестерых сыновей и сделаю все, что мне прикажут, но не более того». Сходную позицию заняла и Мария Федоровна.

Зима 1880–1881 года выдалась в Петербурге на удивление неустойчивой. Сильные морозы и вьюги сменялись почти весенними оттепелями, когда над столицей многие дни стоял густой туман. Всё было серо и тоскливо. На душе и у Александра, и у Марии тоже было безрадостно. Царь со своей новой семьей возвратился из Крыма в конце ноябре, и через несколько дней в Зимнем Дворце возобновились вечера и приемы.

Раньше за право участвовать в таких собраниях избранных боролись; теперь же многие страшились получить приглашение. Некоторые находили в себе мужество, сославшись на болезнь, не являться, другие же — в тоске и печали — вымучивали положенные время во дворце и потом долго приходили в себя от всего виденного.

У Цесаревича и Цесаревны возможности уклониться не было. Они должны были регулярно присутствовать, созерцать новых, неприятных людей, окружавших Императора и теперь задававших тон всей придворной жизни. Однажды Александр сорвался и наговорил отцу резкостей о нем и о Юрьевской. Тот, придя в неописуемую ярость, начал кричать на сына, топать ногами и даже пригрозил выслать его из столицы.

Слово было произнесено, и старые опасения о возможном изменении династической субординации возродились с новой силой. Циркулировали упорные слухи о подготовке к коронации Юрьевской, причем некоторые при Дворе уверяли, что уже даже заказан вензель для новой Императрицы «E.III» (Екатерина III). Терпение Наследника явно истощалось, и он однажды прилюдно заявил, что мечтает «удалиться куда угодно, лишь бы не иметь больше ничего общего с этой кабалой». Вспоминая то смутное время, близкий ко Двору граф С. Д. Шереметев (1844–1918) позже написал, что тогда «в воздухе пахло гарью».