Тролльхеттен - Сергей Болотников

По всему городу в единую минуту умирали фены, щипцы для волос в руках у хозяек, электрокамины гасили свои рубиновые спирали, а электроплитки приказали долго жить, вызвав у своих владельцев новый приступ истерики.

Перестали показывать время электронные часы, и компьютеры с треском гасили экраны, вызывая фатальное повреждение собственных программных оболочек. Миксеры прекращали молоть, мясорубки — перемалывать фарш, принтеры прерывали печать, оставляя на бумаге разноцветные разводы.

Устало отключились машины в городских типографиях, прекратив печатать свежие выпуски газет. Погас свет в больнице, а следом за ним отключились системы жизнеобеспечения, отправив шестерых пациентов на небеса. Всхрипнув напоследок, умолк тонометр.

Автомобили на улицах синхронно зажгли фары.

Содрогнувшись, отключился холодильник, и тепло медленно, но верно стало пробивать себе дорогу в его ледяное нутро. На пониженных тонах взвыли пылесосы, и дорогие джакузи в последний раз пустили пузыри.

Электричество — то, что за последний век стало нужнее, чем вода, и может быть даже, чем воздух, ушло.

Люди остались, ошеломленные и испуганные наступившей тишиной. Нет больше гула бытовых приборов — незаметного, но вместе с тем постоянного шума, который сопровождает жизнь любого горожанина. Тихо, слишком тихо.

Прошло почти четыре с половиной минуты после прилива, когда зазвонил первый телефон. Издал мелодичное треньканье, до смерти напугав своего хозяина.

— У нас… у нас отключили свет! А у вас как?

— Тоже отключили! Совсем в темноте сидим!

— Вода… теперь электричество…

Все новые и новые руки хватаются за разноцветные трубки телефонов. Разводят руками те, у кого он подключен к розетке. Звонят мобилы, тщетно посылая к вышкам кодированные волны — вышки не работают после того, как оборвалось их питание. А люди все говорят и говорят. И телефонные станции уже клинит от потока испуганных и разгневанных голосов:

— Что вода! У нас газ после нее отключили, а теперь вот свет! Как в пещерный век!

— А мы не знали… мы думали, у вас и вода есть!

— Думали! Все думали! Только кто-то город решил извести. Что дальше-то?

— …совсем темно, не видно ничего совершенно! Под окнами только что авто в столб вкололось — гнал быстро, а без фар, и когда света не стало, не успел включить… что? Едут? Да куда они приедут, так и помрет здесь под окнами.

— …достали меня!! Они! Достали! Как жить будем без света!?

— …и не говорите! Может быть, это власти? А? Нет, да не верю я в это землетрясение. Бред собачий, ваше землетрясение.

— …а я не могу! Не могу здесь в темноте! Я боюсь, я всегда спал с ночником. Приезжай! Приезжай, а! А то я не знаю… сколько еще продержусь.

— …говорю, слышь! Тачку бери и давай ко мне. Что-что? Грузить… пока темно.

— …а мы уже решили! Прямо счас с соседкой на площадь пойдем. Скажем им.

— …в морды плевал я таким бытовым службам. Да! Плевал и…

— …на улицу! Нет! Прямо сейчас пойдем!

— …из города. У нас все готово? Уезжать, говорю, отсюда надо. Пока возможность есть. Да причем здесь поезда? Виталий Филипыч машину обещал дать. Ну давай!

Человеческая речь, море человеческой речи льется по телефонным проводам бурным потоком. Шумное многоголосье — женские, мужские, захлебывающиеся от восторга и страха детские. Скрипуче вещают в засаленные трубки старушечьи голоса — запруда сплетен прорвалась, и несутся слухи и кривотолки по городу, обгоняя редкие автомобили.

И среди этого телефонного гама, медленно меняющего свои тона с удивленно-испуганного на возмущенно-злобный, постепенно выкристаллизовалась единая мысль, воплотившая в себя чаяния и надежды многих тысяч горожан:

ДОКОЛЕ?!

Они отключили воду, сначала горячую. А потом холодную, и мы подумали, что это ненадолго, что это землетрясение, что это скоро изменится. Потом исчез газ, и мы зажгли во дворах костры, как в средневековье. Пропал интернет, и мы лишились высоких технологий, и радиоточка, слышите, которая вещала с тридцатых годов, подавилась собственной речью. Мы терпели, мы не замечали, мы думали, что так и должно быть. Но так было до сегодняшней ночи, ночи, когда отключили свет. Так доколе мы будем это терпеть?

ДОКОЛЕ?!

Люди переставали говорить и клали телефонные трубки. Кто-то мягко, нежно, кто-то с грохотом, все в зависимости от темперамента. Голоса обрывались один за другим. Кто-то в ярости сметал телефон с ночного столика, кто-то выдергивал шнур из розетки.

Клали трубки, а потом выходили на улицу. Из старых домов Нижнего города, из панельных Верхнего, из убогих халуп дачников, из темных баров и крохотных забегаловок. Горожане выходили из подъездов и шли вдоль улицы — узкие людские ручейки, как и положено ручейкам, они когда-нибудь сольются вместе и станут ручьем побольше.

Так и случилось, люди все прибывали и прибывали — маленькими группами и по одному, потом целыми подъездами, вежливо здороваясь с соседями и спрашивая: «Вы тоже идете?», и удовлетворенно кивали, получив утвердительный ответ.

К четверти первого на улицах возникла толпа со своими законами, охваченная единым мнением. А народ все шел и шел из темноты дворов — совсем разный. Были тут и вездесущие пенсионерки со сморщенными желчными лицами, и их затюканные мужья с палочками, в древних пиджаках. Были здесь пахнущие перегаром бывшие рабочие закрывшегося завода, а также пахнущие спиртным и несущие в карманах кастеты дети бывших рабочих с завода. Были здесь их несовершеннолетние сестры с шальным огнем в глазах и совсем маленькие младшие братья, туповато озирающие столпотворение. А рядом шагали служащие крупных фирм в дорогих куртках и уже порядком полинявшие бывшие работники «Паритета». И мрачные охранники в камуфляже, и безработные пожарники в фирменных комбинезонах, и бледные отрешенные юнцы — паства Просвещенного Ангелайи, и глыбастая дружина Босха, повылазившая из дорогих автомобилей.

Совсем немного времени спустя по Центральной улице города уже текла полноводная людская река, над которой как воронье витали ее мрачные намерения. Тут и там вспыхивали ручные фонари, болтались керосинки, катящиеся по тротуарам машины подсвечивали фарами. А потом кто-то из Нижнего города достал головню из костра, и в рядах людей вспыхнул факел. А затем еще один и еще, их обливали бензином, обматывали тряпками деревянное древко. Факела чадили, но хорошо освещали путь. Глаза идущих были стеклянисты, а в глубине их затаилось мутное возбуждение. Неслышимый клич «доколе» витал над ними, словно черный ворон.

А люди все выходили и выходили, потому что знали — так больше нельзя, потому что скатываются непонятно куда, и непонятно, что ждет впереди.

Все знали куда идти, никто не сворачивал и не терялся. Сплоченной массой толпа прошагала по улицам, и скоро ее головные отряды вылились на Арену — центральную городскую площадь.

То был бунт. Последний бунт в этом городе, самый, пожалуй, сильный из всех предыдущих — водяных, хлебных и газовых. И, как и все предыдущие, он окончился пшиком.

Глухой ропот витал над толпой, когда она, разветвляясь на мелкие составляющие, ведомые выделившимися по всем законам людского столпотворения самозваными лидерами, направилась одновременно к зданию администрации, воздушных форм особняку УВД и угрюмому древнему зданию суда.

Темные массивные дома казались одинокими утесами посреди волнующегося людского моря. Основная масса народа застыла. Факела чадили в безоблачное небо, а часть ходоков, между тем, проникала во все три строения. Люди ждали известий.

Самозваные парламентарии, подогреваемые криками из толпы, почти бегом проникли в здание суда и в милицию. В администрации города их ждал сюрприз — дверь была заперта. В толпе заорали, чтобы начали ее ломать, и на подмогу выделили еще человек пятнадцать. Под общим натиском хлипкие створки открылись, а одна снялась с петель и гулко ухнула в вестибюль. С руганью сразу человек двадцать ломанулись в проем, а там, разделившись по двое, по трое, рассредоточились по этажам. А вот тут их ждал сюрприз номер два — всем сюрпризам сюрприз. Люди шагали по темным этажам и везде встречали одно и то же.

Пустоту. Запустение. В администрации, или как ее по традиции звали, Белом доме, никого не было. На полу широко распахнутых кабинетов белыми гигантскими снежинками валялись бумаги. Дверцы сейфов были широко растворены и напоминали улыбку идиота. На некоторых столах стояли чашки с остывшим черным кофе. Красные ковровые дорожки в коридорах обильно пятнали чьи-то грязные следы.

И никого. Ошарашенные ходоки, прочесав дом снизу доверху, возвращались назад, предоставляя народу вместо зарвавшихся властей, которые должны ответить за совершенное и, возможно, быть вздернутыми на ближайшем фонарном столбе, лишь свои пустые руки. «Парламентарии» выходили на широкие мраморные ступеньки и видели через площадь крошечные фигурки своих собратьев, также выходящих из суда и милиции.