Тролльхеттен - Сергей Болотников

Мерцающие, слабенькие, но при том очень теплые и живые искры в Нижнем городе — это костры, все еще горят, хотя толпа вокруг них и сильно поредела. Теперь, когда истерия спала, суда приходят уже только по старой памяти, или чтобы обновить завязавшиеся знакомства.

Вдоль черной змеи Мелочевки тоже что-то мерцает, один единственный слабенький огонек, то и дело прерывается, исчезает под натиском тьмы. Нет, не гаснет, просто маленький костерок почти не видно с такой высоты. А у костра сидит Василий Мельников, который смотрит вверх, на небо, звездное небо, которое полно мерцающими огнями, как будто гигантское зеркало зависло над городом, и в голове беглеца ворочаются тяжелые мысли. На мысли о зеркале он вздрагивает, отводит глаза и пугливо смотрит в костер, а рука непроизвольно сжимается, чтобы ухватить за рукоятку утерянное оружие.

Поблескивает сиреневая виноградная искорка, ярко, уверенно. При ближайшем рассмотрении окажется, что она освещает пол улицы. Бар «Кастанеда» полон посетителей, и торговля нелегальными препаратами идет вовсю. А жильцы из дома напротив привычно ворчат и закрывают поглуше шторы от сиреневой неоновой напасти. Плюс от нее один: когда тут гаснет очередной фонарь, вывеска работает за него и еще за пару других. Но все равно, больно режущий от нее свет.

Вот так каждую ночь перемигивался город тысячью разноцветных глаз, пока не настал этот день первой половины августа.

Тьма, что укрывала город каждую ночь непрозрачной вуалью, умела ждать. Каждый раз, больно опалившись о лучистый фонарный свет, уползала она в глушь, злобно поскуливая, и обещала, и проклинала свет на сотни неслышимых голосов, что звучали все вместе подобно шелесту ветра в кронах деревьев. Что могла говорить тьма? Она говорила, что время ее наступит, и в один прекрасный день ненавистные искры умрут, и ничто не сможет помешать ей воцариться на этой земле на веки вечные, приходя с закатом и уходя, лишь когда солнце поднимет заспанное лицо с мятой перины горизонта.

Но никто не слышал ее бестелесного голоса кроме больных местной психиатрической лечебницы, что каждую ночь плотно зашторивали окна и сбивались как овцы в одну, исходящую крупной дрожью, стаю, и не реагировали на ласково-увесистые увещевания санитаров. А жаль, что не слышали. Может быть, умей люди вслушиваться в это исполненное злобы шептание, все и повернулось бы по-другому.

В эту ночь тьма дождалась. Как мутные морские волны, что под светом луны медленно, но неотвратимо заливают опустевшие пляжи, так и тьма, зародившись на окраине Верхнего города начала свое наступление.

В половине двенадцатого ночи в городе зародился темный прилив. Как уже говорилось, появился он на окраине города Верхнего, совсем рядом с шоссе, и уже оттуда стал распространяться концентрическими, все увеличивающимися кругами. И там, где проходили темные волны, свет гас. Если бы человек компетентный посмотрел этой ночью на город с высоты птичьего полета, то не поверил бы своим глазам и наверняка сказал бы, что это невозможно.

«Нет, — сказал бы он вам, глядя, как гаснут захваченные приливом фонари, как друг за другом лишаются света многоэтажные глыбы Верхнегородских домов. — Этого не бывает! Свет выключается раз и навсегда во всем городе, когда выходит из строя электростанция!»

А потом его прагматическая натура взяла бы верх, и он стал бы нести себе успокоительную чушь про подстанции, что вырубаются друг за дружкой находящимися в сговоре людьми, про волны землетрясения, что повреждают кабели один за другим — все то, что пытаемся мы себе объяснить, абсолютно при этом ничего не понимая в происходящем. Это не были подстанции, не было землетрясение, не было другой ерунды. Была только дождавшаяся своего тьма. Был темный прилив. И подобно всем приливам, он мечтал скрыть под собой абсолютно все оголившиеся утесы.

Тихо угасли лампы на площади Центра, погасли в фойе кинотеатра «Призма». Обесточились десятки крошечных бутиков вдоль Центральной улицы, и погрузились во тьму витрины больших магазинов, сразу сделав стоящие на них манекены похожими на одетых в дорогие меха призраков.

Все дальше и дальше распространялся прилив, и сотни, а потом тысячи людей недоуменно вскидывали головы в наступившей неожиданно тьме. Лишь некоторые из них выглядывали в окно и успевали увидеть, как гаснет стоящий в соседнем квартале дом — еще один полный людей лайнер, затонувший в океане тьмы. С резким щелчком погасла вывеска «Кастанеды» и в полной темноте, объятые неожиданным (хотя и порядком спровоцированным наркотиками) страхом, клиенты заведения ломанулись к выходу, ступая по ногам и головам сотрапезников.

Единым стадом выскочили они на улицу, где их затуманенные взоры обратились вдоль Последнего пути к одиноко стоящему на окраине глыбастому дому номер тринадцать, что сиял величаво над Мелочевкой. И они даже рванулись туда в какой-то слепой жажде спасения, как двадцать пять капитанов затерянных в тумане кораблей, что со слепой надеждой направляют корабли к одинокому огоньку, молясь, чтобы это оказался маяк. Но в тот же момент прилив достиг Мелочевки, и дом погас, моментально слившись с окружающей тьмой. Кастанедовцы остановились, и некоторые горько заплакали. А потом один из них показал на возникший в небе красный огонь и трубно возвестил, что начался Апокалипсис. После чего вся группа замерла в тупом изумлении.

Семилетняя девочка в кресле 12А во втором ряду головного салона самолета тормошила свою задремавшую мать.

— Мама! Проснись! Да проснись же!

Мать открыла глаза — усталые, покрасневшие.

— Мама, смотри! Город исчезает. — И дочь дернула ее за рукав, привлекая к иллюминатору.

Там только тьма, да яркая луна в небесах и россыпь огней внизу, которая становится все меньше, словно исполинский ластик стирает намалеванные золотой краской на черном огоньки. Упругая темная волна съедает их один за другим. Город исчезает у нее на глазах. Секунду женщина неверяще смотрела на пропадающие во тьме огни, и мысль об апокалипсисе невольно промелькнула у нее в голове, как и у кучки людей внизу, что смотрели на огни ее самолета.

А потом пришла отгадка, и все встало на свои места.

— Тс-с! Тихо! — сказала она дочери, что широко открытыми глазами смотрела то на нее, то в темный иллюминатор, — он никуда не исчезает. Просто это туча нашла на небо. А мы летим высоко, выше тучи. Вот она и скрывает от нас город.

— Ту-уча, — сказала дочь, вглядываясь вниз.

— Конечно туча, просто она сама темная, и ночью ее не видно. — Догадка казалась матери простой и логичной.

А внизу под совершенно безоблачным небом в городе продолжали гаснуть огни. Темный прилив дошел до водораздела реки, пересек мост, погасив его разом, как ребенок задувает свечку, и двинулся дальше вверх по правому берегу, гася одиночные островки света на крылечках дач. Там этого никто не заметил — умаявшиеся за день ударного труда дачники мирно почивали в своих постелях и видели уже третий сон.

Единомоментно погас жуткий синий фонарь над воротами кладбища, и теперь только такой же холодный свет луны освещал ровные рядки надгробий — чернушное подобие самого города со своими жильцами и постояльцами.

Погасли лампы перед Дворцом культуры, и в темноте порушенное здание с выбитыми стеклами стало выглядеть еще более мрачным. Как одна, слаженно завыли во всем городе собаки, и два волка, замерев на секунду, вскоре присоединились к ним жутким замогильным воем, от которого душу выворачивало наизнанку.

Проснувшиеся в разных районах старики и старухи молча лежали в своих постелях и слушали этот мрачноватый концерт, от которого несло тяжкой безысходностью.

— К покойнику, — шептали старухи обступившей тьме и мелко крестились. И невдомек им было, что воют псы как здесь, так и на противоположной стороне поселения.

Моргнули сонно два розовых глаза пожарной трубы. Моргнули и погасли совсем. Труба осталась — ждала того самолета, что отважится пролететь слишком низко.

Вдоль Покаянной шел прилив, и старые дома лишались света один за другим. А потом докатился он до шоссе номер два на самой южной точке города и потушил цепь новых мощных фонарей вдоль дороги. Как корова языком слизала. И с тем он кончился.

То есть, может быть и шла эта неведомая полоса черноты дальше, да вот только за шоссе начинались дремучие заповедные леса, и огней там как не было, так и нет.

Светлого пятна больше не наблюдалось. Пролети над поселением еще один самолет, подумали бы, что внизу один лес. Бурелом, да дикие непроходимые чащобы, которыми до сих пор богата Россия. Погруженные во тьму улицы замерли. Замерли деревья, не колыхаясь под ветром, замерли дома с темными вымершими окнами. А в каждом доме остались в неподвижности люди. Те, кого прилив застал бодрствующими, и те, кого он случайно разбудил. Изумленно вскинули голову те, перед которыми вдруг погас экран телевизора, и те, кого оглушила наступившая тишина после скоропостижной смерти радио. У кого заткнулась на полуслове дорогая стиральная машина, и издал утихающий свист разогревающийся на электроплите чайник.