С Лазурного Берега на Колыму. Русские художники-неоакадемики дома и в эмиграции - Борис Носик

С середины 20-х годов стали регулярно бывать на островке редактор знаменитого французского литературного журнала и галлимаровской серии НРФ (Новый французский роман) Жан Полан и его сотрудники-писатели Жид, Арлан, Шлюмберже, Мишо, Диеп, в общем, весь прославленный НРФ. Неудивительно, что остров попал во французскую литературу. С 1927 года супруги Анри (которым принадлежала половина островка) уступают писателям старинный форт Вижи.

Для двух русских художников, попавших в столь высокое французское общество, новые островные знакомства были полезны. Александр Яковлев написал групповой портрет «Встреча (или Воссоединение) на Порт-Кро», а Василий Шухаев получил на оформление сразу несколько книг престижной полановской «Плеяды». Среди них были «Пиковая дама» и «Борис Годунов» Пушкина, «Петербургские повести» Гоголя, «Очарованный странник» Лескова, «Скучная история» Чехова, книжки Гейне и де Мюссе. Заказы эти достались Шухаеву после поселения Полана на островке — воистину райский остров.

Конечно, и в те месяцы, когда Яковлев и супруги Шухаевы не жили на средиземноморском островке Порт-Кро, они принимали гостей у себя в Париже и сами регулярно ходили в гости, причем не только к «своим», но и к французам. Так уж сложилось, что и русские и французские их друзья (будь то на райском острове или на паружских тусовках) были в эти предвоенные годы вполне определенного, так сказать, «левого» и просоветского образа мысли. Сестра Веры Шухаевой юная Мария Гвоздева запомнила, что чаще других по вечерам приходили к Шухаевым в их квартирку на улице Альфреда Стивенса «левая» Саломея Андроникова, «советизан» Илья Зданевич и «карманный большевик» (так называла его иногда эмигрантская пресса) молодой красивый поэт-коммунист Вова Познер. Впрочем, вне дома Шухаевы общались и с людьми более влиятельными…

Но конечно, самыми влиятельными людьми в окружении Шухаевых были не Вова, не Илья Зданевич (с подачи Ларионова ставший у руководства Союзом русских художников в Париже и призвавший художников-эмигрантов дать клятву верности большевизму) и даже не меценатствующая и «советизанствующая» Саломея, а другие люди — скажем, будущий редактор «Юманите» Клод Вайян-Кутюрье (Вера Гвоздева его поминает особо) или Люсьен Вожель. О Люсьене Вожеле во Франции, похоже, совсем забыли (полдюжины опрошенных мной французских историков разводили руками: «Кто это?»). Правда кое-кто еще помнил про его дочь, пламенную коммунистку, выжившую в лагере Равенсбрюк, а позднее что-то хитро-коммунистическое и международное возглавлявшую на территории ГДР, разоблачавшую в Нюрнберге нацистские лагеря (начисто отрицая при этом существование лагерей коммунистических), освободившую свое место во французском парламенте лишь для самого ихнего генсека Жоржа Марше. Помнят даже свояка Вожеля Жана де Брунов, сочинявшего детские книжечки про слоненка Бабара, а вот про него самого, про Люсьена — ни звука. А между тем, старомодный денди, обжора и сладострастник Вожель (вероятно, все же Фогель, то бишь, птица) был коминтерновской птицей высокого полета — издатель, комиссар советского павильона на парижской выставке 1925 года, организатор и обольститель… Русские искусствоведы поминают его добром, потому что он издал альбомы нашего Яковлева, но редко пишут о том, что он развлекал по воскресеньям и друзей-художников и Веру Гвоздеву, развлекал их на великолепных приемах в Ла Фезандри… О коминтерновском салоне Ла Фезандри вы ничего не найдете и во французских источниках. Случайно услышав впервые название этой усадьбы от «компаньона де Голля» Николая Васильевича Вырубова, я бросился к книжным полкам, рылся на интернетской свалке, расспрашивал знакомых историков — и приходил в отчаянье. Как мог исчезнуть из мемуарной литературы и французской памяти такого размаха литературно-художественно-политический салон, славный детективными сюжетами и сексуально-брачными связями? Да ведь о любом подобном французском салоне найдешь многие сотни страниц, а об этом… Мог исчезнуть, мог: ведь и войну, и предвоенные четверть века как корова языком слизнула с библиотечных полок. Ищите переводные книги (впрочем они спрятаны в «резерве» — историки и библиотеки во Франции ненадежны). Ну, а мемуары? Вероятно, чем дальше, тем трепетнее ощущали мемуаристы, что о таких местах (и о своей к ним принадлежности) упоминать не стоит: ведь один за другим куда-то таинственно исчезали участники этих веселых коминтерновских тусовок — одни помирали безвременно, другие падали в подвалах с пулей в затылке, третьи валялись непогребенными в жухлой прошлогодней листве… И былое знакомство с ними безнадежно компрометировало тех, кто хотел жить, процветать, забыть…

Может, если б это не имело относшения к моим русским героям, к петербургским друзьям Ваське и Саше-Яше, я б может, тоже не стал искать. Пусть французы сами разбираются, отчего они проиграли войну, отчего были так хорошо подготовлены к капитуляции и мирной оккупации. Но русские имена не давали мне покоя. Я хотел знать, «под своды каких богаделен» (так написал Пастернак о Маяковском, слова не мои) занесло петроградских супругов-беженцов и блистательного Сашу-Яшу. Я продолжал искать и в конце концов, кое-что все-таки отыскал там, сям. Вот несколько строк (впрочем, без упоминания места действия) в русской мемуарной книжке знаменитого разведчика Игнатьева, вот целых три страницы в американском научном труде Ст. Коха, а вот и вовсе умиленные страницы в мемуарах венгерского графа Кароли, еще две-три строчки в ненапечатанных (но кое-где процитированных их хранительницей) мемуарах Веры Гвоздевой-Шухаевой…

Кое-чем из мной обнаруженного я с Вами поделюсь, потому что Люсьен Вожель и его уютное светское (или советское) гнездышко в лесу Сен-Жермен сыграли, похоже, немаловажную роль в короткой жизни Саши Яковлева и в долгой, Колымою меченой, жизни Василия Шухаева с Верой Гвоздевой. Так что, наберитесь терпения…

Воскресный день в лесу, вино рекой, и женщины, и графы, и поэты, и художники, и шпионы…

Начнем, конечно, с живописи и с друзей-живописцев. В 1925 году вполне процветающий (семь выставок за четыре года) парижский художник Василий Шухаев написал портрет их с Сашей Яковлевым друга, покровителя и благодетеля Люсьена Вожеля. Очень странная фигура и лицо странное, и одет не по-нашему, даже и не по-французски, вроде как шут или «ряженый» (под старого лорда). Глядящий на нас с портрета Шухаева, человек этот сразу вызывает какие-то сомнения, точнее говоря, опасения. Есть тех времен фотография, на которой Вера Федоровна Гвоздева и ее гостившая в Париже матушка снялись на фоне этого портрета. Так вот, Вера Федоровна стоит вполне победительно в цвете своей пусть и не первой, а все ж молодости, но вот матушке ее, вдове честного петербургского лавочника, купца второй гильдии, той явно не по себе: она отвернулась от этого черта и как-то съежилась. А ведь умная была женщина, прожившая нелегкую жизнь…

Два американских автора попытались (со слов пригретого некогда Вожелем Алекса Либермана) описать внешность тогдашнего Вожеля (как бы увиденного глазами юного Алекса, чья развеселая матушка была в ту пору любовницей издателя Вожеля, а заодно и художника Саши Яковлева:

«Да он просто вылитый мистер Пиквик, румяный круглолицый блондин с голубыми глазами, наряженный в пародийно-английском стиле: твидовая пара в бело-коричневую клетку, бледно-желтый жилет, высокий крахмальный воротничок и галстук-бабочка».

На портрете Вожеля, написанном Шухаевым, заметишь еще и цилиндр, и пластрон накрахмаленной сорочки, и белые перчатки, и трость… «Старый барин», — снисходительно говорили о хозяине за щедрым его воскресным обедом «левые» гости Ла Фезандри.

Этот-то сытый барин, женолюб, жуир, издатель, фотограф, агент Коминтерна и сделался покровителем двух русских друзей-художников из Петрограда. Он издавал сам и пристраивал у издателя — свояка Жана де Бруноф альбомы Яковлева, он хлопотал за Шухаева и развлекал их с женой, безотказно принимая их у себя в Париже на рю Бонапарт и главное — на снятой им даче близ городка Сен-Жермен-ан-Лэ, в Ла Фезандри.

Ах, поместье Ла Фезандри… В один прекрасный летний день я разыскал этот старинный охотничий дом в лесу Сен-Жермен, в стороне от шоссейной дороги, близ «креста Сен-Симона» (отца того самого Сен-Симона, чье имя всуе поминают марксисты). Дом этот и ныне целехонек, стоит среди леса и птичьего гомона. Нынешняя его бесшабашная дачница-американка даже впустила меня посидеть на площадке перед домом, где происходили летом воскресные сборища Вожеля. Я добрался туда с кинооператором Кристианом и хозяйкой небольшой московской киностудии Татьяной и наговорил там перед камерой один из своих более или менее бодрых «Парижских журналов». Но признаться, было мне немножко не по себе в окружении печальных теней всех этих сгинувших так странно и так страшно былых посетителей Ла Фезандри. Щебетали птицы в лесу и равнодушно дремал на солнце охотничий дом Людовика XIV, видевший и надушенных фавориток Людовиков, а также всех потаенных Маяковских, Арагонов, Эренбургов, Кольцовых, Вожелей и прочих агентов шпионского Коминтерна… Что ему были все их тайны, и хитрости, и кровь, этому столько повидавшему дому, если снова шелестит листва, и снова поют птицы…