С Лазурного Берега на Колыму. Русские художники-неоакадемики дома и в эмиграции - Борис Носик

«Работал это последнее время я как каторжный. Надо было до отъезда в Италию, куда я еду 24-го этого месяца, выполнить три больших декоративных панно. Заказ был дан мне от частного лица из г. Брюсселя. Панно изображают Утро, День и Вечер. Пейзаж занимает значительное место. Входят фигуры, входит немножко и мифологии. Кажется, разрешил я задачу неплохо — кроме того, надо было сделать портрет и несколько мелких вещей. Сейчас все благополучно закончил и еду в Италию, где мне предстоит интересная работа — роспись зала в старом итальянском замке. Дана полная свобода — замок исключительной красоты и простоты… крепостного характера, снаружи (постройка — Б.Н.) совсем реставрациями не тронута… в замке 14 века… Проведу лето в Италии. Осенью же намереваюсь провести выставку своих вещей в галерее Барбазанж…»

В августе 1924 года Яковлев пишет тому же Кардовскому:

«Сейчас заканчиваю роспись в замке (театральный зал). Работаю страшно много…»

Яковлев вместе с Шухаевым расписали концертный зал на парижской улице Перголез (в XVI округе Парижа), Яковлев выполнил также стенопись в домашнем театре на вилле князя Ф. Юсупова в парижском пригороде Булонь-сюр-Сен. Об этом домашнем театре и фресках Яковлева вспоминал русский художник Эрте:

«Когда Юсуповы в конце концов покинули Россию в апреле 1919 года на борту британского дредноута “Мальборо”, они смогли вывезти с собой много ценностей — картины, мебель, украшения и предметы искусства. Вырученные от их продажи средства поддерживали их много лет, позволяя им жить если не в имперской, то в относительной роскоши. Кроме имения на Корсике, у них был дом с большим садом около Парк де Прэнс в Булонь-сюр-Сен… Князь приказал пристроить к дому крыло, в котором устроил очаровательный маленький театр. Стены были расписаны фресками работы Яковлева, знаменитого русского художника. Этот дом был разрушен несколько лет тому назад, чтобы освободить место для многоквартирного дома. У меня разрывалось сердце, когда я видел пустырь, усеянный осколками этих замечательных фресок».

Увы, спекулянты и «избранники народа» курочат дома-памятники не реже, чем их ломают диктаторы. От всего остаются скупые мемуарные строки, иногда вдобавок слепые фотографии…

Татьяна Меттерних (в девичестве княжна Васильчикова, сестра прелестной писательницы Мисси Васильчиковой) так вспоминала позднее о юсуповской вилле в Булони:

«У Юсуповых всегда во дворцах были театры. Для них это было в порядке вещей. Их булонский театр был устроен и оформлен их другом художником Александром Яковлевым. Грациозно располагавшиеся во всю ширину стен одалиски были написаны в кремовых, бежевых и блекло-зеленых тонах во вкусе ар нуво. Сам театр, застеленный ковром, имел форму большого овального салона, отделенного от сцены занавесом и расположенной в центре лесенкой».

Василию Шухаеву довелось (по поручению того же Ф. Юсупова) расписать в Париже «в русском стиле» Русский Домик на улице Монт Табор (дом 36). Один из французских посетителей зала для гостей этого домика (Шарль Ледре) с энтузиазмом описывал шухаевскую роспись и всю эту стилизованную роскошь:

«Этот домик Шухаев в изобилии украсил арабесками и золотым узорочьем. Повсюду — огромные зеркала в массивных рамах, и чудится, что ты в старой Венеции… Потолок, украшенный гербами, отбрасывает красные и зеленые блики. И они рождают ностальгическую тоску по прошлому, которое пытаются воскресить в этом домике, сделанном под старину…»

В ту пору Шухаев пишет также натюрморты, пишет декорации для театра Балиева «Летучая мышь».

И Шухаев, и Яковлев выставляются в Париже, в Брюсселе, в Гааге и в Нью-Йорке. Жизнь бьет ключом. Оба они пишут портреты, зачастую портреты людей, которые прочно входят в их жизнь.

Шухаев написал в 1925 году огромный портрет Люсьена Вожеля, их общего благодетеля, ценителя искусства и радостей жизни, их покровителя и коварного искусителя.

Среди портретов, написанных в ту пору Яковлевым, наибольший успех выпал на долю портрета Веры Гвоздевой, купленного музеем Люксембургского дворца. Яковлев пишет и второй портрет жены друга — картину «Дама с масками». Похоже, что и модель была дамой не простой, так что маски были придуманы не без смысла: оба портрета наводят на мысль о сложности отношений между закадычными друзьями. Можно предположить, что и в истоках этой новой сложности, приведшей через десяток лет к разлуке, надо, как учат практичные французы, «искать женщину». Может, именно эту, с масками?

На ту же мысль наводит и тройной портрет, написанный в ту же пору Шухаевым. Он сильно непохож на радостный их с Сашей двойной портрет, начатый на Капри и завершенный Шухаевым в старости. На тройном портрете между странным, рассеянно парящим в облаках неведенья Шухаевым и целеустремленным, полным жизни Яковлевым вклинивается Вера: ее недовольное, мрачное лицо с прикрытыми глазами буквально входит клином между двумя мужчинами… Что происходило тогда — споры, размолвки, разногласия, новая любовь (кстати, любовь втроем была в моде не только в Петербурге, но и в Париже)? Хранители архива и биографы то ли ничего не знают (и не хотят знать), то ли хранят семейные тайны, оберегая свой покой…

Среди портретов, написанных Яковлевым, не оставим незамеченным портрет Генриетты Паскар. Она была возлюбленной Вожеля и возлюбленной Яковлева. История ее знакомства с Яковлевым вполне иронично рассказана биографами ее сына Александра Либермана (американского журнального деятеля и скульптора-авангардиста) и записана то ли со слов самой Генриетты Паскар-Либерман, то ли со слов ее сына, с детских лет наблюдавшего за авантюрами своей неуемной, любвеобильной и артистичной матушки. Вот она, эта история. В один прекрасный день Генриетта, сидя с сыном в дорогом парижском ресторане, увидела за дальним столиком какого-то вполне неординарного мужчину с густой античной бородкой и тут же послала ему через официанта записку: «Вы мне нравитесь». После чего мужчина с бородкой переместился в спальню замужней, но вольной мамаши Алекса. Человек с бородкой был Саша Яковлев, и роман их с Генриеттой продолжался несколько лет. Российские еще, пореволюционные усилия энергичной Генриетты по созданию первого русского детского театра или, как его называли позднее, театра юного зрителя благосклонно отмечены в мемуарах другого парижского художника-женолюба, Юрия Анненкова. Вероятно, этому теплому напоминанию мы также обязаны неутомимой женской энергии этой любимицы муз и художников. Впрочем, судя по воспоминаниям ее сына, сами музы отзывались на упорные призывы его маменьки менее щедро, чем мужчины. Упомянутый здесь сын Генриетты стал позднее мужем племянницы Александра Яковлева Татьяны, которую щедрый дядя выписал из Пензы в середине 20-х годов. Саша Яковлев беззаветно помогал друзьям, попавшим в беду, много помогал семье — и маме, и сестре Сандре, и детям брата Алексея, уехавшего в США еще в годы войны и оставившего жену с дочерьми в Пензе, куда с приходом большевиков пришел и голод. Узнав о бедствиях бывшей жены брата (эта «роковая женщина», расставшись с Сашиным братом, сразу вышла замуж, но и новый богатый ее муж не пережил новых российских бедствий). Узнав о том, что у пензенской племянницы Татьяны «затемнение в легких», добрый дядя устроил ей вызов во Францию. Тогда-то в парижских гостиных и появилась молодая длинноногая пензенская блондинка Татьяна Яковлева, чье имя более всего известно в России в связи с новой влюбленностью и сватовством Маяковского, а в Америке благодаря успехам ее мужа Александра Либермана в журнальном и художественно-авангардном бизнесе. В последнее десятилетие немало было написано о дружбе знаменитой некогда блондинки с ленинградскими диссидентами — Барышниковым, И. Бродским, Г. Шмаковым, Л. Штерн. Реже пишут в связи с ней о ее добром дяде-художнике Саше Яше и уж вовсе никогда — о ее славном дедушке, пионере русского автостроения. До сих пор пишет о Татьяне ее дочь, левая американская писательница, но ее, конечно, больше всего волнует несостоявшееся родство с «поэтом Революции» Маяковским. Сам приезд знаменитой Сашиной племянницы из Пензы в Париж описан ее дочерью не без юмора:

«Неукротимая девица, вышедшая на перрон из вагона — великолепная и немытая, одетая в какое-то тряпье, малограмотная и невоспитанная, как положено тогдашнему коммунистическому подростку, — сходу начала визгливо заявлять о своих самых заветных пожеланиях, обо всем, чего она ждет от Парижа. Где тут продаются самые дешевые меховые изделия? А на что похожи брильянты? И где тут проходят лучшие вечеринки, на которых можно познакомиться с самыми роскошными французами из высшего общества? Когда все три женщины садились в такси, чтоб ехать домой, Бабушка шепнула… Сандре: “Вся эта коммунистическая белиберда, как мы и ждали, а вдобавок она еще хочет стать графиней”».