С Лазурного Берега на Колыму. Русские художники-неоакадемики дома и в эмиграции - Борис Носик

Игнатьев полагал, что после такого поступка его должны взять на разведслужбу к большевикам, но ему объяснили, что он еще должен «заслужить доверие» и «загладить вину» (а может, просто в тот момент было не до него, хотя вот былых парижских сыщиков 3-го отделения большевики уже завербовали). О том, как долго маялся граф в ожидании награды, как ему пришлось покинуть дорогую парижскую квартиру и купить старинный домишко в Сен-Жермен-ан-Лэ, как усердно он «оказывал услуги», пуская в дело накопленный им «капитал знаний» и заграничных связей, как подрабатывал по мелочам, а потом еще маялся на невысокой, но вполне секретной должности в советском поспредстве — обо всем этом Игнатьев подробно рассказал во втором томе своей автобиографии, из которой в новом московском издании опытный издатель выкинул все самые интересные («технические», как умно сказано в аннотации) подробности. Конечно, в эмиграции знали о подлом (но вполне объяснимом) поступке графа Игнатьева, и семья официально от него отреклась, а брат Павел (бывший глава русской разведки в Париже, рано умерший в эмиграции) запретил перед смертью даже пускать предателя на его похороны. Знала о нем и французская полиция (по свидетельству самого графа, даже оберегавшая его от гнева соотечественников). В общем, Игнатьев выжил, усердно и успешно работал на большевистскую разведку, «заслуживая прощение» подлинными или мнимыми разведзаслугами. Заслуги могут быть реальные и «виртуальные», главное напоминать о себе, не оставаться без дела (в романе Грина английский шпион посылал в Лондон малоразборчивый секретный план пылесоса, прихваченный в хозмаге). У Игнатьева были свои, более или менее яркие «разведоперации». Может, даже менее вредные для его хозяев, чем убийство Троцкого, которое до сих пор делает героем этого террориста-мученика. Похоже, что ареалом активной деятельности Игнатьева стали окрестности Сен-Жермен-ан-Лэ. Там разместился «очаг» просоветских, но как бы и монархических «младороссов» Казем-Бека, рядом поселился и (былой друг старый Казем-Бек. Здесь же поблизости сыскалась «коминтерновская дача» для Люсьена Вожеля. Нетрудно предположить, что в ее оплате приняла участие щедрая Организация («Денег не жалеть!» — настаивал еще первый вдохновитель Коминтерна по кличке Ленин).

Понятно, отчего осторожные мемуаристы проклятого века старались не упоминать ни название коминтерновской усадьбы, ни тем более, имя Игнатьева. Проговорились оба фезандрийских графа — венгерский и русский. Ну как было Игнатьеву умолчать в своих мемуарах о самой успешной и дорогой из его фезандрийских разведопераций — операции 1931 года по дезинформации Запада. Наивный (а может, только осторожный и лукавый) граф Кароли подробно рассказывает в своих мемуарах о знаменитой поездке коминтерновской верхушки Ла Фезандри в Советскую Россию. Группа «независимых журналистов и писателей» (писатель там оказался один), близких к Ла Фезандри, должна была проинформировать (точнее, дезинформировать) западную публику о небывалом процветании советских людей, об их счастье под радостным гнетом сталинского коммунизма как раз в ту пору, когда сбылось страшное предсказание Достоевского об антропофагии, к которой приведут россиян социалисты: распухшие от голода украинские крестьяне, пожрав всех собак, кошек и крыс, начали есть младенцев и трупы. Смутные слухи о голоде, о «декулакизации» и страшных репрессиях просочились на Запад в то самое время, когда Москве был необходим новый взлет западного энтузиазма, — перед началом новой волны репрессий и завершения сталинской борьбы за власть. Вот тогда-то и было решено провести эту операцию. По утверждению Игнатьева, он сам ее задумал…

Граф Кароли сообщил в старости (в 1950 году), что Вожель поделился с ним новой своей идеей — поехать в Советский Союз и рассказать французам всю правду о счастье социализма. Наверняка Кароли не читал вышедшей в Москве перед войной книги Игнатьева, в которой советский разведчик сообщает, что это он предложил Вожелю идею новой «разведоперации» — роскошной, оплаченной Советами «писательской» поездки в Советскую Россию. Возможно, Игнатьев был уполномочен соблазнить издателя Вожеля готовностью заказчика оплатить не только поездку, но и неслыханный тираж «советского номера» его журнальчика «Вю».

В мемуарах графа Кароли описана «невероятная метаморфоза», которая произошла с графом Игнатьевым во время знаменитой поездки 1931 года — сразу при пересечении советской границы. Официально, сообщает венгерский граф, Игнатьев был включен в «писательскую группу» в качестве переводчика и поначалу он был, как всегда, почтителен, галантен, целовал дамам ручки и всем все переводил, как ему и полагалось по должности. Однако после пересечения границы он (как изумленно сообщает мемуарист) вдруг стал хамоват, пил водку с подсевшими к ним агентами ГПУ и никому больше ничего не хотел переводить. Зато он щедро платил за всех в буфете и, похоже, стал главным… Думается, коминтерновский разведчик граф Кароли здесь лишь обыгрывает столь милый для западной публики «русский» сюжет. Не хуже французской полиции знавший, кто такой граф Игнатьев, Кароли сообщает наивному читателю, что в русском графе «пробудился русский мужик». У них, у русских, всегда так — любовь к почве, Толстой, Достоевский…

Сам Игнатьев не удержался в своей мемуарной книге от прозрачных намеков на то, что это он, а не Вожель был главный человек в поездке, что он ее организовал, что это он, уже в дороге, кормил «иностранцев», кормил и подкармливал в Москве (икоркой, принесенной «рядовым работником» ему в номер), что он распоряжался выделенными Организацией средствами (притом немалыми) и следил за достойным и недостойным поведением подопечных. Так что когда один из этих попугаев (кстати сказать, единственный в этой группе французский писатель по фамилии Шадурн) стал слишком пристально все разглядывать и даже подметил чествование итальянской фашистской делегации в Ленинграде, он был бдительно заклеймен Игнатьевым как враг и срочно выслан на родину (Пусть скажет спасибо, что не «умер скоропостижно», как умер во время подобной же поездки друг и, вероятно, слишком откровенный собеседник Андре Жида — в Севастополе.)

Граф Игнатьев знал, что если он не расскажет сам о своих заслугах, никто не решится даже помянуть его имя в своих мемуарах. Так и случилось. Я наткнулся на упоминание о нем лишь в недавно преданных гласности дневниках композитора Сергея Прокофьева. Прокофьев рассказывает о своем первом визите в советское посольство в Париже:

«…По дороге в буфет я встретил Маяковского, только что из Москвы… Затем Аренс (советский полпред — Б.Н.) меня познакомил с довольно шикарным господином лет пятидесяти, с розеткой Legion d’Honneur, который сразу наговорил кучу комплиментов про мою музыку, говоря, что он всю ее играл на рояле. Я спросил потом Аренса, кто это. Аренс ответил: “Генерал-адьютант граф Игнатьев”, и видя мой оторопелый вид, прибавил: “Теперь он с нами”…»

После знаменитой фезандрийской поездки в Россию (и выхода полумиллионнным тиражом «советского» номера вожелевского журнала) Игнатьев получил работу «по специальности» в Москве, но еще приезжал иногда по делам разведслужбы в Париж и встречался со своими подопечными. Когда редакция правой газеты «Возрождение» подловила главу младороссов Казем-Бека на тайном свидании с Игнатьевым в парижском кафе, это был катастрофический провал для «Молодой России». Многие энтузиасты тогда сразу ушли из популярной «монархической» организации…

Посещение парижских и загородных русско-французских сборищ (у Нюты Симон, у Самойленки и Фатьмы Ханум, у Вожелей, у Паскар-Либерманов) не мешало успешной работе художников Яковлева и Шухаева, скорее, наоборот. Если поначалу необходимость конкурентной борьбы в Париже казалось новичку Шухаеву ужасной («Ужасно то, что в нашей заграничной жизни все от жизни приходится вырывать буквально зубами…» — жаловался он в письме Кардовскому), то очень скоро он к этой борьбе приспособился. «Разумеется, приобрели некоторый жизненный опыт, трудности житейские не так уж страшат, как когда-то в России», — сообщал он в том же письме.

Как и в былые годы, Шухаев и Яковлев охотно исполняли росписи стен и плафонов в богатых домах. В самом начале 1924 года Яковлев писал Кардовскому:

«Работал это последнее время я как каторжный. Надо было до отъезда в Италию, куда я еду 24-го этого месяца, выполнить три больших декоративных панно. Заказ был дан мне от частного лица из г. Брюсселя. Панно изображают Утро, День и Вечер. Пейзаж занимает значительное место. Входят фигуры, входит немножко и мифологии. Кажется, разрешил я задачу неплохо — кроме того, надо было сделать портрет и несколько мелких вещей. Сейчас все благополучно закончил и еду в Италию, где мне предстоит интересная работа — роспись зала в старом итальянском замке. Дана полная свобода — замок исключительной красоты и простоты… крепостного характера, снаружи (постройка — Б.Н.) совсем реставрациями не тронута… в замке 14 века… Проведу лето в Италии. Осенью же намереваюсь провести выставку своих вещей в галерее Барбазанж…»