Очевидец Нюрнберга - Рихард Зонненфельдт

Потом мы встретились с директором школы и несколькими учителями. Как и в их собственных учениках, в них отражались десятилетия тоталитарной индоктринации.

Мой сын Майкл спросил: «Что больше всего изменилось с тех пор, как ушли коммунисты?» Они ответили, что теперь учителя могут решать, чему учить, и у родителей появилось право голоса в том, куда пойдут их дети после окончания школы. Но прошло уже почти три года после ухода коммунистов, а программа по истории так и не обновилась! Учителя не прошли переподготовку, и министр земли Саксония-Анхальт до сих пор не выпустил новые учебники. Мы спросили: «Что вы говорите детям о нацистах, о войне и послевоенном периоде при Советах?» Он сказал, что новейшую историю они не преподают вообще.

Коммунистическое правительство управляло Гарделегеном сорок пять лет, это два поколения. Как отменить шесть десятилетий оболванивания при Гитлере, Сталине и Советах, задумался я.

В тот вечер лютеранский пастор Дитман устроил нам встречу с горожанами в церковном общественном центре. Когда мы пришли, аудитория была набита битком, и люди даже стояли снаружи. Нас, гостей, посадили за длинный стол лицом к гарделегенским бюргерам. Джо Беренс еще раньше подарил церкви менору, и ее зажигали по праздникам. Священник встал и сказал:

– Один человек как-то спросил раввина, где живет Бог. И раввин сказал: «Везде, где ему рады». – Потом он зажег свечи на меноре, повернулся к нам и сказал:

– Мы вам рады.

Гизела Бунге представила нас, и потом наступила тишина, просто тишина. Через несколько долгих минут я встал и сказал:

– Когда я жил здесь раньше, гарделегенцы не были такими робкими. Им было что сказать. И в основном что-то неприятное. Мы ваши старые еврейские соседи, которые уехали, спасаясь от смерти, и теперь мы вернулись, чтобы посмотреть на вас.

Тогда поднялась пожилая женщина и крикнула:

– Как Бог мог такое допустить? Людей, которые меня любили и заботились обо мне, замучили и убили. Как мог Бог это допустить?

Я догадался, что она горюет о еврейской семье, которая ее удочерила. Когда их должны были арестовать, ее приемная мать совершила самоубийство. Остальную семью уничтожили. В конце концов я подошел к ней и обнял, чтобы утешить. Мне хотелось сказать, что Бог не обращал внимания, но решил промолчать.

Потом встала другая женщина. Я узнал ее, она была из семьи, владевшей городским книжным магазином. Мы знали их как лицемеров, которые постоянно меняли политические убеждения в зависимости от того, кто побеждал на последних выборах. Эта женщина сказала, что «те, кто молчал», тоже заслуживают уважения. Она пыталась замять то, что ее родные стали соучастниками нацистов, как только те пришли к власти, и ее встретили каменным молчанием. Она была как две капли воды похожа на свою мать, которая отвернулась от моих родителей и забыла их дружбу, как только на политической сцене объявился Гитлер.

Затем поднялся мужчина и сказал:

– Вы меня не знаете, меня зовут Хорн.

Я ответил:

– Если вы Вольфганг Хорн, тогда я знаю, что вы сын моего учителя, который учил меня в первом классе. – Он кивнул, и я продолжил: – Я хорошо помню вашего отца, потому что как-то раз он отхлестал меня розгой за schwatzen (за то, что я разговаривал с соседом, когда должен был делать урок).

Все бурно захлопали. Наверное, учитель Хорн или его преемник побили и других или, может быть, их родителей.

В первых рядах было какое-то движение. Какой-то человек сказал:

– Вы меня не знаете, меня зовут Фриц Шульце.

Я ответил:

– Если вы из Йерхеля, – это соседняя деревушка, – тогда я знаю, кто вы такой. Вы сын Фрица и Лизхен Шульце. Вы очень похожи на отца!

Он был сыном тех бедных крестьян, у которых я гостил мальчишкой. Шульце рисковали всем, когда приносили моим родителям еду в их последние отчаянные дни в Германии. Их сын Фриц сказал:

– Ваша мать подарила мне игрушечный паровоз вашего брата Хельмута. Он до сих пор ездит. Хотите, я вам его верну?

– Нет, – сказал я, – если вы хранили его все эти годы, для вас он значит больше, чем для нас.

Потом мы с ним обнялись.

Так все шло и дальше. Там были два моих давно забытых одноклассника, шофер моего отца, нянька, пекарь и другие. Кто-то принес фотографию моего первого класса, и я увидел там лопоухого мальчика. Мать всегда заставляла меня надевать кепку и засовывать под нее уши. Я спросил о моих школьных товарищах, с которыми мы дружили, прежде чем нацисты лишили меня всех друзей. Два одноклассника, в том числе Вилли Грюдер, с которым мы делали пушку у нас на заднем дворе, как уже известно, погибли в России, другие уехали из Гарделегена. Тем, кто знал моих родителей, было уже далеко за семьдесят и восемьдесят.

Я спросил, что сталось с Паннвицем, моим мучителем в старших классах. Он исчез без следа, ответили мне. Дочь нашего пекаря, моя ровесница, вспомнила, как Паннвиц то и дело требовал от ее отца повесить объявление «Евреям вход воспрещен» в витрине его булочной. Ее отец отказался, а тогда это был смелый поступок, и после этого Паннвиц все время выпрашивал у него бесплатно сахарного печенья. Какой некролог!

Потом кто-то спросил, где я был 17 марта 1945 года. В тот день моя военная часть разнесла в пыль немецкий город, после того как фанатичные эсэсовцы отказались сдаться.

– За что? Почему уничтожили этот город? А за что бились эсэсовцы? Что вам оставил Гитлер, кроме поражения и стыда?

Многие качали головами и закатывали глаза.

Когда встреча подошла к концу, я почувствовал, что мы как бы заново познакомились, хотя, возможно, неясности еще оставались. Не только евреи почти бесследно исчезли из Гарделегена, но и нацисты!

После встречи Гизела спросила меня, понял ли я, почему меня спросили о 17 марта 1945 года. Нет, не понял. В этот день, сказала она мне, американцы сбросили бомбы на гарделегенскую церковь и погибло больше дюжины человек. Десятки лет ходили слухи, что именно я сбросил эти бомбы.

Может быть, один из наших самолетов спросил бомбы, просто чтобы разгрузиться, перед тем как вернуться на базу, или, может быть, самолет подбила зенитная пушка. Гарделеген не стоил того, чтобы его бомбардировать! И какая нелепость думать, что я бы стал его бомбардировать, даже если бы мог. Я не испытывал ненависти к обычным немцам в 1945 году и не желал никакой мести.

Празднование восьмисотлетней годовщины Гарделегена должно было начаться на следующее утро. Причиной нашего визита было желание моей жены и детей посмотреть на то место, где я вырос. Это мы уже сделали и хотели уехать. Встреча с кем-то из тех добрых людей, которые помогали моим родителям, была приятным дополнением, как и то, что мы стояли перед толпой гарделегенцев свободными американскими гражданами. Мы с удивлением увидели себя на первых полосах местных газет, купили несколько экземпляров и уехали.