Очевидец Нюрнберга - Рихард Зонненфельдт

Следующие две недели мы патрулировали окрестности вокруг Санкт-Гильгена, чтобы выследить и захватить немцев, продолжающих сопротивление. На двух джипах и бронемашине, один впереди нее, другой позади, мы прочесывали местность. Когда дорога была слишком узкая для бронемашины, мы ехали дальше на джипах и поддерживали связь по радио. Каждый день мы собирали по дюжине бродячих немецких солдат. Мы отправляли их в приемный центр по патрулируемой дороге. По большей части это голодные, усталые, потрепанные люди, так что они были не против сдаться в плен американцам. Правда, за некоторыми приходилось гоняться с пулеметом. Когда они сдавались, мы укладывали их брюхом на капот джипа, и они должны были ехать таким образом до места заключения и держаться, чтобы не слететь и не попасть под колеса.

Однажды, когда мы прощупывали узкую дорогу между озером и отвесными утесами слева от дороги, мы столкнулись с немецким автомобилем. Я заметил, что в нем было полно эсэсовских офицеров в черной форме. Наш джип съехал в озеро. Я ушел под воду и думал, что меня пристрелят, когда я вынырну глотнуть воздуха, а в конце концов мне придется это сделать. К счастью, в этот момент на место аварии прибыл джип, который ехал за нами. Немецкий автомобиль ударился о скалу, и у него не открывались двери.

Когда немцы сдались, мы стали искать наш джип. Над водой виднелась только часть руля. Я нашел в воде свою стальную каску, и на ней была вмятина размером примерно семь на полтора сантиметра, где я ударился о подводный камень. У меня сохранилась фотография этой каски. Мы вытащили джип из озера, прочистили двигатель и таки смогли его снова завести. У него погнулась рулевая колонка, но до части мы все-таки добрались. Время от времени нам приходилось приподнимать передние колеса джипа, чтобы сделать особенно крутой поворот.

Вскоре после того случая я получил четыре дня отпуска в Брюсселе. Вместе с другими солдатами я залез в армейский грузовик. Мы целые сутки просидели на деревянной скамье, пока он с ревом несся на запад по завоеванной Германии, а потом на север и запад через Францию и Бельгию в Брюссель. Там я решил навести справки об одной девушке-еврейке, Еве Лемберг, которая росла в Гарделегене и, как я слышал, бежала в Брюссель уже после того, как мы с Хельмутом уехали в Англию. Обращение в мэрию и центральный полицейский участок ни к чему не привели. В каком-то переулке я увидел название организации беженцев, но и там мои вопросы не дали результата. Но вдруг ко мне подошла женщина и по-немецки сказала: «Вы говорите, Ева Лемберг? Скажите мне, кто вы, и я ей передам».

Так я встретился с Евой, которую в последний раз видел тринадцатилетней девочкой в Гарделегене в 1938 году. Она уцелела благодаря тому, что семья бельгийцев прятала ее от немцев с 1940 по 1944 год.

Я пригласил ее поужинать. Единственным блюдом в меню еще разоренного войной Брюсселя был угорь, который мы съели под бутылку шабли. Ева была младше меня, ближе к Хельмуту, и она никогда меня не привлекала. Тогда она еще не знала, что ее родители уничтожены, только то, что они среди многих, чья судьба пока неизвестна. Естественно, мы с ней делились воспоминаниями о наших очень разных судьбах после отъезда из Гарделегена, она, как Анна Франк, пряталась четыре изматывающих года, а я после кругосветного путешествия до Балтимора стал солдатом победившей армии. Семья, в которой она жила, встретила меня как героя! Я заметил, что они и тогда еще говорили о нацистах со страхом, притом что для меня Германия была уже разгромлена.

Я дал Еве адрес моих родителей, они прислали ей посылку с гостинцами. Впоследствии она вышла замуж за вдовца-бельгийца, выдающегося инженера и профессора, и до сих пор живет в Брюсселе. Ева, в отличие от меня, никогда не говорила о своем немецком происхождении.

Из Брюсселя на грузовике со снабжением я поехал в Австрию и вернулся в часть, которая скоро получила приказ возвращаться в США для демобилизации. Такие, как я, кто прослужил недостаточно долго, чтобы вернуться на родину, остались для прохождения службы в Европе. Меня перевели во 2-й корпус, стоявший в Зальцбурге, и я стал штабным шофером.

Учитывая, что альтернативой была отправка на Тихоокеанский театр военных действий, я был счастлив остаться в Зальцбурге. Я возил майора военно-юридической службы, который расследовал преступления и правонарушения американских солдат. Мы с ним, когда могли, делали крюк, чтобы посидеть в прелестных придорожных ресторанчиках в красивейших местах под Зальцбургом.

Запрет на братание для американских солдат относился только к немцам и не касался зальцбургских дам. Как ни странно, победители не считали Австрию нацистской страной, несмотря на ее восторженное принятие Гитлера, так что австрийцам было просто представляться не преступниками, а жертвами.

Австрийкам нравились американские солдаты, которые осыпали их сигаретами, мылом, кофе и сахаром, купленным в армейских магазинах, которые тут же возникали в местах дислокации войск. Нас постоянно пугали тем, что многие эти женщины заражены венерическими болезнями, которые олицетворял шедевр пропагандистского отдела американской армии – пышногрудая, светловолосая и заразная молодая немка по имени Вероника Данкешен, которая призывно смотрела на оголодавших по сексу солдат с огромных плакатов. Однако бархатными вечерами начала лета было весьма приятно коротать время в компании симпатичных австриек в Зальцбурге, где и тогда, как и сейчас, было полным-полно концертов, опер и даже марширующих оркестров.

Я снова завис во времени. Война в Европе закончилась, война с Японией еще продолжалась, и день моей демобилизации из армии был неизвестен, но отправлять меня на Дальний Восток не собирались. Устраиваясь в автопарке 2-го корпуса, я не догадывался, что совсем скоро моя судьба сделает поразительнейший поворот. Я не догадывался, что скоро стану главным переводчиком американского обвинения во время Нюрнбергского процесса, и не мог предвидеть, что вернусь в Германию пятьдесят лет спустя.

Глава 10

В Гарделегене

После отъезда из Германии в 1938 году я больше не думал о Гарделегене. Тамошняя юность не оставила у меня неизгладимых воспоминаний ни о великом, ни об ужасном, а после войны никто из тех, кто был мне дорог, не жил в Гарделегене. Ни одному взрослому еврею Гарделегена, кроме моих родителей, не удалось пережить правление Гитлера. Две женщины покончили с собой, чтобы избежать депортации, а одного мужчину расстреляли без суда и следствия за то, что он задал вопрос гестаповским головорезам. Остальные двадцать семь взрослых гарделегенских евреев погибли: их депортировали и уничтожили. Из восьми детей двоих убили, один пережил Освенцим, одна спаслась в Бельгии, а еще четверым, включая меня и моего брата, удалось вовремя эмигрировать.