Очевидец Нюрнберга - Рихард Зонненфельдт

Отец в своих записках говорил, что в концлагере любое сопротивление или непослушание начальству означало пытку или смерть. Он рассказывал, что большинство заключенных стоически переносили свои невзгоды, но некоторые старались добиться лучшей участи, стуча на товарищей по несчастью. Тюремщики использовали их, а потом выбрасывали, как использованную туалетную бумагу. Никто даже не думал сопротивляться такому извращению государственной власти, потому что Гитлер возвел антисемитизм в закон, которому следовало подчиняться. В основе культуры немецких евреев лежало стремление быть образцовыми гражданами; учитывая, чему их учили всю жизнь, сопротивление для них означало восстание против государства. Они не могли и подумать о том, чтобы не подчиниться власти!

Отца, кавалера Железного креста за доблесть, проявленную под неприятельским огнем в Первую мировую, выпустили из концлагеря через неделю благодаря Герману Герингу, который на минуту расчувствовался по отношению к героям войны. Условием освобождения было согласие отца уехать из Германии и оставить все имущество государству. Это было в ноябре 1938 года, последний раз, когда заключенных евреев отпустили из концлагерей по приказу правительства.

Там, на кладбище, перед моим мысленным взором встали евреи Гарделегена, многие из них старики, все они слабые и напуганные после бесконечных издевательств, согнанные, как овцы на заклание. «Как бы я поступил, если бы оказался там?» – спрашивал я себя.

Гизела молча ждала, пока я стоял, погруженный в мысли и воспоминания. Глядя на каменные надгробия, я был подавлен чудовищностью участи, постигшей несколько поколений гарделегенских евреев. От них не осталось даже праха на кладбище. На перенесенных сюда могильных плитах были имена евреев, которые умерли еще до Гитлера, но гробы с их телами пропали. Тела их сыновей и дочерей, поколения концлагерей, сгорели в огне холокоста. От их земной жизни не осталось ни следа, кроме памятника жертвам на христианском кладбище и воспоминаний, которые еще оставались у жителей Гарделегена и нескольких человек, вроде Хэла и меня. Я подумал, как символично и какая страшная ирония судьбы, что нацисты разгромили еврейское кладбище и поэтому надгробия гарделегенских евреев стоят рядом с надгробиями их соседей-христиан на одном и том же кладбище.

Гизела отвела меня к мемориальному участку за Гарделегеном, где эсэсовцы заперли в сарае больше тысячи заключенных рабов и сожгли их заживо. Это хладнокровное убийство произошло всего за несколько часов до прихода наступавшей 102-й пехотной дивизии США, которая могла освободить заключенных. Я услышал об этом гнусном злодеянии немыслимой жестокости, когда был солдатом в 1945 году. Американский генерал при виде еще дымящихся трупов приказал стереть Гарделеген с лица земли. Город пощадили, только когда пастор Франц, лютеранский священник, который часто бывал у нас в доме, упал на колени, умоляя пощадить город, и убедил американцев, что не горожане, а эсэсовская охрана совершили это страшное преступление.

После этого жителям Гарделегена под предводительством мэра приказали изготовить гробы и достойно похоронить убитых. Всех жителей собрали на похороны, которые вместе провели американцы и пастор Франц. Генерал приказал горожанам построить памятник жертвам и каждый год до скончания века проводить покаянные службы. Уже почти шестьдесят лет гарделегенцы участвовали в ежегодном трехкилометровом шествии со свечами от городской церкви до памятника, отмечая то ужасное событие.

«Кто-нибудь из моих одноклассников еще жив?» – спросил я у Гизелы.

Она рассказала мне, что несколько человек воевали в России солдатами и там погибли, а другие умерли своей смертью. Она знала о Еве Лемберг, которую я нашел в Брюсселе после войны. Двое моих еврейских ровесников, мальчики из семьи Беренс, жили в Лондоне. Кроме того, Гизела поддерживала связь с Лотти Беренс, которая в четырнадцать лет стала рабыней в лагере, пережила Освенцим и издевательства печально известного доктора Менгеле в самых чудовищных обстоятельствах.

Гизела была лучше меня информирована о судьбах гарделегенских евреев, мертвых и живых. Мы оба считали их мучениками, но для нее это скорее был вопрос статистики, тогда как я знал их лично.

В 1996 году новый мэр Гарделегена пригласил меня приехать вместе с семьей для участия в празднике по случаю восьмисотлетия основания Гарделегена. К тому времени трое из моих внуков, выполняя школьное задание, уже задавали мне вопросы о моей эмиграции в Америку. Из ответов мои родные узнали все подробности моего детства в Германии и учебы в Англии. Моя жена Барбара, младший сын Майкл и его жена Катя сказали, что им было бы интересно посмотреть на места, в которых я вырос.

В этот приезд я заметил, что город, готовясь к восьмисотлетней годовщине, выглядит наряднее, чем когда я видел его в прошлый раз. После краха советского блока он стал получать огромные субсидии и дотации из Западной Германии и выглядел гораздо лучше, чем я его запомнил. Мы забронировали номера в сельской гостинице примерно в полутора километрах от города Линденталь, в том месте, куда мои родители так часто возили нас с Хельмутом по воскресеньям выпить кофе с пирожными. Гостиница буквально не изменилась.

Позднее в тот же день мы встретились с Джо Беренсом и его кузеном Фрицем, оба они были моими друзьями детства, которые бежали в Южную Африку, а теперь жили в Лондоне. Несмотря на пятидесятипятилетнюю разлуку, я тут же узнал Джо. Я напомнил ему, как нам было весело у него в доме, как мы играли в карты с его отцом и как его мать приносила нам Milchkaffee – некрепкий кофе с большим количеством молока. У них была по-настоящему дружная семья. К несчастью, его родители погибли в Освенциме. Я вспомнил, как его отец разрешал мне помогать ему в мотоциклетной мастерской. Джо вспомнил, как мой отец каждый день приходил к ним домой несколько недель, чтобы помогать его умирающему дедушке и проследить, что у того достаточно морфина для обезболивания.

Гизела Бунге устроила нам обед вместе с несколькими жителями. Все мы вели себя так, как будто ходим по веревочке над пропастью. Я не помню ничего из того, что там говорилось.

На следующее утро, после непременной экскурсии по городу, Джо, Фриц и я беседовали со старшеклассниками. Этих подростков, которые до недавнего времени получали образование под советским контролем, научили слушать, но не задавать вопросы. Большинство не говорило по-английски. Девушки были робкие, а мальчики, казалось, скучали. Никто не поинтересовался, что мы пережили при нацистах. Гизеле, которая была вместе с нами, пришлось объяснить им, почему мы уехали из Гарделегена. Даже простая география наших жизненных путей поставила в тупик многих учеников. Когда я спросил, кто из них был за границей, поднялось всего лишь несколько рук: Польша, Чехословакия, Австрия и один побывал в Англии. Я спросил: «А не хотелось бы вам посмотреть, что происходит в остальном мире?» Поднялось много рук. Где? В США, Англии и Скандинавии.