Ветвления судьбы Жоржа Коваля. Том II. Книга II - Юрий Александрович Лебедев

Конечно, Гузенко выдал только канадскую часть резидентуры ГРУ, но расшифровка переписки Заботина с Центром могла привести к раскрытию и американской части резидентуры. И в нью-йоркской резидентуре, и в Центре это прекрасно понимали. Поэтому, в целях безопасности

«вынуждены были вернуться на Родину некоторые нелегальные разведчики, как, например, З. В. Литвин (США), Я. П. Черняк (Канада)».[503]

Показательно, что для советских разведчиков «пахло жареным» настолько отчётливо, что

«13 декабря 1945 г. полковник Заботин тайно покидает Канаду, грубо нарушив тем самым дипломатические правила. Забыв о своей дипломатической неприкосновенности, он нелегально переходит границу и уже в Нью-Йорке садится на советский пароход "Александр Суворов", который тоже тайно, без соблюдения необходимых формальностей, снимается ночью с якоря и уходит в открытое море».[504]

Ж.А. Коваль, конечно, ничего об этом не знал – никто не информировал его. Да и зачем? Всё равно бежать он не мог, поскольку в это время служил на секретном объекте в Дейтоне и служба безопасности Манхэттенского проекта ни в коем случае не допустила бы его бегства из США.

Так что после 5 сентября 1945 года ему пришлось жить под дамокловым мечом предательства Гузенко ещё почти три года. Но узнал он об этом только из передачи американского радио 3 февраля 1946 года, за 9 дней до своего «дембеля».

Как сообщает сам В. Лота, в это время

«в США и Канаде газеты уже были забиты материалами о советском атомном шпионаже. Печатались интервью с предателем Гузенко, с сенаторами, которые требовали положить конец деятельности советских “атомных шпионов”»[505].

Дело приняло такой широкий размах, что вскоре «аукнулось» даже для самых высоких персон советского руководства. Вот что пишет об этом авторитетный и компетентный советолог Абдурахман Авторханов:

«Жданов, прекрасно разбиравшийся в психологии Сталина, обвинил Маленкова в преступном легкомыслии, приведшем к развалу советского «атомного шпионажа» в связи с бегством Гузенко из советского посольства в Канаде (из разоблачения в печати Гузенко стало известно, что все сообщения и информация по «атомному шпионажу» посылалась лично на имя Маленкова, кроме того, лица для такой секретной работы тоже подбирались непосредственно канцелярией Маленкова»[506]

Это стало одним из серьёзных оснований для опалы Маленкова в 1946 году. Дело в том, что побег Гузенко произошёл всего через полмесяца после создания Спецкомитета, в состав которого входил и Маленков. После этого Маленков, стараниями Жданова и/или Берии, вероятно, был настолько «отодвинут» от дел, что

«его конкретная роль в советской ядерной программе до сих пор неясна».[507]

Маленков – крупная фигура советской истории, и его альтерверс весьма ветвист. Именно поэтому известный историк и архивист Р. Пихоя, рассматривая факторы, определившие «зигзаги судьбы» Г. М. Маленкова в 1945–1946 гг, в результате которых он был на короткое время даже выведен из состава Политбюро и секретарей ЦК, констатирует:

«причины временного ослабления влияния Маленкова остаются до сих пор невыясненными».[508]

Конечно, Жорж фактически ничего не знал о масштабе потрясения, которое испытала советская разведка, но его интуиция, обострённая годами нелегальной работы, не просто предупреждала его об опасности, а громко кричала о ней.

И потому, я думаю, внутренняя реакция Жоржа на предложение Клайда была окрашена такими эмоциями, такими лексическими формами, которые весьма слабо отражены в изложении В. Лотой мотивов отказа своему резиденту.

Судя по всему, конфликтная ситуация во взаимоотношениях Жоржа и Клайда потребовала вмешательства московского Центра. И Жорж должен был объясняться с Москвой. Упоминает об этом израильский историк Илья Куксин:

«Коваль в своем рапорте руководству сообщил, что в Америке изменились и ужесточились требования к системе отбора специалистов для работы на атомных объектах»[509].

В результате Москва согласилась с доводами Жоржа. Более того, можно предположить, что этот рапорт Жоржа сыграл свою роль в принятии несколькими месяцами позже (после пуска советского атомного реактора в конце 1946 г.) стратегического решения Берии о прекращении «всех контактов с американскими источниками» по атомной проблеме[510].

Сохранение тайны об уровне и глубине нашего проникновения в американский атомный проект стало важнее, чем новая информация о нём.

Дамоклов меч провала висел над Жоржем, как и над любым нелегалом, всегда. Но особенно тонкой была нить, на которой подвешен этот меч, в период военной службы Жоржа.

Разумеется, он не знал всех деталей механизма обеспечения секретности Манхэттенского проекта. Не знаем о них и мы, но некоторые впечатляющие подробности сообщил Роберт Юнг, известный историк Манхэттенского проекта.

Он выделяет

«существование целого ряда серьезных мероприятий по обеспечению безопасности, таких, как полицейские расследования, перекрестные допросы и анкеты для проверки благонадежности и всей предыдущей частной и политической деятельности каждого сотрудника <подчёркнуто мной – Ю. Л.>. Каждый член коллектива был объектом тщательного наблюдения, продуманного до мельчайших деталей. Любой житель трех «секретных городов» – Окриджа, Хэнфорда и Лос-Аламоса – мог получать и отправлять корреспонденцию только через цензуру. Если какое-нибудь место в письме не нравилось цензору, то он не удовлетворялся обычной процедурой вымарывания нежелательных слов. Он попросту возвращал письмо отправителю для переделки. Телефонные разговоры регулярно подслушивались, а прислуга в местных отелях использовалась в качестве агентов контрразведки. К наиболее значительным специалистам-атомникам приставили личных телохранителей, следовавших за ними повсюду. Кроме того, была организована специальная слежка за теми, кто по политическим или другим соображениям не считался благонадежным. В служебных помещениях и в частных квартирах подозреваемых были установлены замаскированные микрофоны для записи их разговоров. Глава службы безопасности Манхэттенского проекта Джон Лансдэйл после войны обмолвился о том, что применялись и некоторые другие методы, которые даже сегодня остаются нераскрытыми».[511]

Но незнание деталей только усиливало ощущение опасности жизни в такой атмосфере, где каждая случайная обмолвка, каждая мелкая бытовая привычка, рефлекторно закрепившаяся при жизни в СССР и несовместимая с легендой «нью-йоркского сироты», могли спровоцировать проверку «благонадежности и всей предыдущей частной и политической деятельности».

Об одном эпизоде, связанном с такой привычкой, рассказал А. Крамиш. Этот «мелкий эпизод» достоин подробного разбора, поскольку показывает, что эвереттические ветвления судьбы происходят буквально на каждом жизненном шаге.

Вот что припомнил А. Крамиш (в изложении М. Волша) об одном разговоре с Жоржем:

«Он был заядлым курильщиком. Несмотря на то, что сигареты стоили лишь 10 центов за пачку, он так зажимал сигарету, что курил её до тех пор, пока она почти полностью не исчезала,