Искупление: Повесть о Петре Кропоткине - Алексей Шеметов

— Ну, вскочил на своего конька, понесся — не остановить, — сказала с улыбкой Софья Григорьевна. — Не резвись, побереги сердце. Мечешься, как молоденький.

Он действительно метался по столовой вокруг стола, приготовленного к обеду, — ожидали пустые тарелки, открытая парящая кастрюля и три крохотных ломтика черного хлеба на блюдце.

— Садись, ретивый, остынь.

Прислуга, Марья Филипповна, разлила овсяный суп, который и составлял весь обед.

— Не взыщите, мяса и сегодня не могла достать, — сказала она. — Рынок пустой, продавали двое говядину — одни кости. И те нарасхват. Сто двадцать рублей фунт. Я не решилась взять.

— Ничего, старикам можно обойтись без мяса, — сказал Петр Алексеевич. — Скоро огород будет кормить.

— Купить бы вам корову. С молоком легче жить. Хозяин-то продает ведь скотину. Вам, поди, по сходной цене уступит. — Марья Филипповна говорила о владельце усадьбы Олсуфьеве.

Последнее время в Москве Кропоткины жили в национализированном доме князя Евгения Трубецкого, где частенько бывал Дмитрий Адамович Олсуфьев, который и предложил им поселиться на его «дмитровском пепелище, пока оно не реквизировано большевиками», и старики без сожаления оставили свое временное жилище, холодное, тесное и такое шумное (кругом непрестанный топот и гвалт вселяющихся и выселяемых), что работать можно было только глубокой ночью, когда затихали окрестные комнаты и коридоры.

— Разве Олсуфьев еще имеет скот? — спросил Петр Алексеевич.

— Осталась корова с телкой. Они в его имении содержатся, в Обольянове. И он продает их. Я от бывшего скотника слышала, ему и велено продать. Купите. Перегоним корову и телочку сюда, я буду пасти за городом. А осенью можно сена купить, сено еще привозят на рынок.

— Может быть, и вправду обзавестись нам хозяйством? — сказала Софья Григорьевна.

— Боюсь, мы перейдем в класс собственников, — рассмеялся Петр Алексеевич. — Впрочем, есть выход — вступим в кооператив. Покупай, Соня. Ничего страшного.

— Хорошо, я куплю, — серьезно сказала жена. — А как с деньгами? Сытинских нам едва хватит до зимы. И с хозяином за мебель надо расплатиться.

— Сытин нам должен еще за одну книгу, она скоро выйдет, так что к осени получим… Марья Филипповна, как вы смотрите на дмитровских кооператоров?

— Толковые люди, хозяйство ведут умеючи. Только их почему-то в совдепе недолюбливают, косо на них смотрят.

— Косо? — удивился Петр Алексеевич. — Наверное, еще не понимают значения кооперации, этой великой силы. Она зарождалась еще в недрах старого строя, Пробивала и тогда себе дорогу. Помнишь, Соня, наших заочных курганских знакомых? Кстати, надо им написать… — Он встал и вышел из столовой в кабинет.

Курганцы когда-то часто писали ему в Лондон о своих кооперативных делах. Присылали свою «Народную газету», в которой однажды прочел он их смелое заявление, что сибирские кооператоры возьмут в будущем на себя все, что тогда делало земство.

Теперь он обращался через курганцев ко всем сибирским кооператорам.

«Вы знаете, — писал он, — в каком ужасном положении находится теперь Европейская Россия в тисках немецкого нашествия. Я уверен, его отразит русский народ, но, чтобы залечить глубоко нанесенные раны, потребуется не один десяток лет, и потому-то вы — жители Сибири — сможете во многом и очень многом помочь вашей Родине материально в виде жертв, а также развивая свое собственное благосостояние, разрабатывая непочатые богатства Сибири и помогая России возродиться в виде молодой федерации Соединенных Штатов. Только возьмитесь дружно за работу…»

Итак, он и в Дмитрове не остался в стороне от текущей жизни. Познакомившись вскоре с кооператорами, он обсуждал с ними пути развития кооперативного хозяйства. В доме будущего музея он помогал приводить в систему собранные материалы. И уже подбирал молодых учительниц и любознательных учеников в комиссию для исследования северной части уезда, то есть широкой речной долины — места послеледникового озера, где за многие тысячелетия скопились залежи торфа. Общение с людьми помогало ему в работе над «Этикой». После каждой встречи он садился за письменный стол с обновленными мыслями и подъемом настроения. Омрачало его и зачастую выбивало из равновесия лишь одно — вести с фронтов. Осадное окружение республики все опаснее сужалось. Гражданская война прорвалась теперь и в Сибирь. Продвинул туда ее Чехословацкий корпус, поднявший на пути эвакуации мятеж (происки интервентов, конечно). Эшелоны с войсками корпуса тянулись по великой магистрали от Волги до Японского моря. Белочехи и спешно сколоченные белогвардейские отряды за каких-то две недели захватили восемь городов. Но больше всего тревожила и злила Петра Алексеевича Германия. Она хозяйничала, как когда-то во Франции, на землях Украины, Польши, Литвы, Курляндии, Лифляндии, Эстляндии… Уже после Брестского договора, презрев его, она захватила Крым, взяла Ростов и теперь помогала генералу Краснову истреблять революцию на Дону и устанавливать там власть Всевеликого войска донского.

Германскую империю он ненавидел со времени осады Парижа, особенно с трагических дней падения Парижской коммуны. Десятилетиями, следя за ростом ее мрачной силы, он с тревогой ждал другого немецкого нашествия на Францию — страну его революционных надежд. А с девятьсот пятого года, разразившегося народной бурей в России, он с нетерпением ждал второй и уже победной революции на родине. В конце тринадцатого года Германия послала военную миссию в Турцию для обучения армии, и тут он убедился, что эта империя нападет не только на Францию, но и на Россию — другую страну надежд. И вот надвинулось лето четырнадцатого. Англичане и французы, съехавшиеся на брайтонский берег Ла-Манша отдыхать, беспечно купались в спокойных волнах, блаженствовали на песке под нежными лучами солнца, не чуя приближения всемирной катастрофы. Кропоткин седьмой год жил в Брайтоне, с того времени, когда врачи заставили его покинуть лондонский пригород и поселиться на этом курортном берегу Ла-Манша, в тиши уединения. Но его небольшой двухэтажный дом с фруктовым садиком недолго оставался тихим. Скоро и сюда, как в пригородный Бромли, стали один за другим приезжать русские эмигранты, французские и швейцарские товарищи, итальянцы, испанцы, ученые разных стран, путешественники, журналисты. В то лето, в воскресные дни, когда он отрывался от работы, в его гостиной собиралось до десятка весьма разных собеседников. И он всем, горячась, доказывал неизбежность всемирных бедствий.

— Война с каждым днем приближается. Ужасная, всесветная! Не видят этого только близорукие. Взгляните на газетные сообщения. — Он вскакивал и убегал вверх, в свой кабинет, через минуту с дробным топотом и треском сбегал по деревянной крутой лестнице и бросал на стол кипу газет. — Читайте, читайте! Разве не пахнут все известия пороховым дымом? Германия в любой час готова двинуть войска. Союзным странам надо немедленно объединить все силы, встретить врага сокрушительными ударами и в конце концов разгромить его. Нельзя медлить ни часа. Война вот-вот разразится.

…И она разразилась, эта всемирная война. И Кропоткин бросился в «бой». Враг всяких правительств, он кинулся на помощь правительствам России, Франции и Англии. Он принялся писать статьи для «Русских ведомостей», разоблачая захватническую наглость Германии и призывая всех, «кому дорого то, что было лучшего в европейской цивилизации, и то, за что боролся Интернационал», помочь «Европе раздавить врага самых дорогих нам заветов: немецкий милитаризм и немецкий завоевательный империализм». Его воинственно-патриотические статьи, публиковавшиеся в «Русских ведомостях», вызывали резкую критику большевиков, выступавших за поражение царского правительства в империалистической войне. Ленин уличил его, как и Плеханова, в «содействии благородному делу умножения снарядов», а в одной публикации насмешливо зачислил его в «рыцари шовинистической битвы». Кропоткин, однако, продолжал призывать к полному разгрому ненавистной кайзеровской Германии.

Он и теперь считал Германскую империю главным врагом революции. Жажда видеть это чудовище полностью раздавленным привела его, противника всякого государства, на Государственное совещание, созванное в августе семнадцатого года Временным правительством. Керенский настойчиво обхаживал революционера, вернувшегося с европейской славой. Встретив его на Финляндском вокзале, он потом не раз приезжал к нему на Каменный остров в роскошном темно-синем «Паккарде», а когда поднялся уже до премьерства, предложил ему, отрицателю власти, пост министра в своем «революционном правительстве». Петр Алексеевич круто осадил его. А вот поехать в Москву на совещание не отказался. Тогда, до этого совещания, он еще надеялся, что революция избежит гражданской войны, и решил обратиться ко всем партиям — объединить силы, разбить Германию, спасти революцию и довести ее до конца, до построения социализма. Решил также потребовать от Временного правительства провозглашения республики, пока не объявился диктатор.