Искупление: Повесть о Петре Кропоткине - Алексей Шеметов

Во Франции волновались углекопы и лионские ткачи, читатели «Бунтовщика». Нарастало анархическое движение. И когда в Лионе взорвались динамитные патроны в богатом кафе и в рекрутском присутствии, полиция забрала шестьдесят анархистов. Редактор «Бунтовщика», давнишний противник всякого террора, не призывал ни к каким взрывам, однако схватили и его. Арестовали как раз в ту ночь, когда умер от туберкулеза Сонин юный брат. Полицейские не разрешили ему похоронить шурина, увезли перед рассветом в Лион. Соня осталась с покойником одна. Спасибо, примчался извещенный телеграммой Реклю, примчались другие друзья и помогли ей в беде. Вскоре она приехала в Лион на свидание с мужем. И потом он дважды в неделю видел ее в кричащей и плачущей толпе за тремя решетками. Им тоже приходилось кричать во весь голос, но они не плакали, успокаивая друг друга. Лионский суд приговорил его к пятилетнему тюремному заключению. Заступились левые депутаты парламента, заступились знаменитые ученые, писатели, поэты — Спенсер, Фламмарион, Ренан, Гюго, Суинберн, но французское правительство не вняло никакому протесту. Осужденного увезли в центральную тюрьму Клерво. В России сидел он в крепости, здесь — в бывшем монастыре. В Петропавловке он работал, в Клерво ему тоже в этом не отказали. Тогда, восемь лет назад, работу выхлопотали петербургские географы, теперь — сотрудники Британской энциклопедии. Соня училась в Париже, посылала оттуда и привозила книги из академии и от Эрнста Ренана. Жилось узнику не так уж плохо. Но не зря основатель древнего монастыря, построив его в лесной и болотистой глуши, назвал это место Долиной Горечи. Только потом, когда монахи высушили болота, аббатство обрело новое имя — Клерво. Однако древние болота еще не совсем, вероятно, высохли, еще дышали, казалось, какой-то заразой, и обитатели Клерво часто болели. Соне разрешали свидания с мужем, и однажды она увидела его сраженным малярией и цингой. Она не вернулась в Париж, где готовилась к экзаменам на степень доктора естественных наук, а поселилась в деревушке у монастырской, то бишь тюремной, стены. Добившись ежедневных свиданий с больным, она приносила ему обеды и лечила его. Вскоре он оправился и снова принялся за работу, но она так и не уехала в столицу Франции, оставшись ждать освобождения мужа. Она писала о его положении Лаврову в Лондон. Петр Лаврович нажал на все доступные ему пружины европейской прессы, и сочувствующая печать пошла в наступление за освобождение Петра Кропоткина и Луизы Мишель, сторонницы его идей, революционерки, известной со времен Парижской коммуны. Этот бой длился около двух лет. И Соня наконец дождалась того часа, когда она последний раз вышла за ворота Клерво — под руку с мужем. В Париже он снова взялся было за пропаганду, но прочитал в рабочем квартале только одну лекцию: русская верноподданническая пресса, недовольная освобождением опасного бунтаря, требовала его изгнания, и ему пришлось покинуть Францию, чтоб не попасть в лапы ее властей.

В Англии, куда он бежал из России и где дважды спасался от европейского преследования, на него свалились новые беды. Соня заболела тифом, а едва она оправилась, пришла весть о смерти брата, застрелившегося в Томске. Это горе, ни с чем не сравнимое, облегчило только рождение дочери Саши, которую назвали именем дяди.

Англия соединила Кропоткина со старым петербургским другом Кравчинским, а потом и с недавней соузницей Луизой Мишель, перебравшейся в Лондон. Митинги и рабочие собрания сблизили его с Бернардом Шоу, Уильямом Моррисом, художником и писателем-социалистом, с младшей дочерью Маркса Элеонорой. Нашлись помощники задуманного им нового издания, и он основал с ними газету «Свобода». Он продолжал писать и для бывшей своей газеты, посылая статьи во Францию. Раньше статьями «Бунтовщика» он больше громил ненавистный капиталистический мир, теперь же, не ограничиваясь критикой, писал о будущем анархическом коммунизме — разрабатывал свою давнюю идею, опираясь на факты истории, на законы природы, открытые наукой. Он закладывал основы книги, которую обдумывал еще в Петропавловской крепости, вспоминая свою программную записку. Сотрудничая в журнале «Девятнадцатое столетие» и в Британской энциклопедии, он все больше переходил от устной пропаганды в теорию революции, в историю, в науку. Его жизнь становилась все устойчивее, безопаснее. И Соня была весьма и весьма этим довольна. Но когда он, заслышав первый гром первой русской грозы, стал рваться в Россию, жена не только не уговаривала его, но и сама торопилась с выездом. Тогда не удалось им приехать, а нынешнюю великую битву они застали в самом разгаре. Битва бушует второй год, и не известно, когда и как кончится, и Соня вот впала в отчаянье, не видя конца «хаоса». В Москве все переносила мужественно. Зимой, когда перебирались с десятками ящиков книг с одной тесной холодной квартиры на другую такую же, из одного конфискованного частного дома в другой, тоже подлежащий национализации, она добродушно посмеивалась: «Что ж, друг мой, осуществляются идеи твоего „Завоевания хлеба“. Ты еще двадцать лет тому проектировал экспроприацию частных владений. Предупреждал, чтоб революция не остановилась в этом на полпути. Она, как видишь, не останавливается, так что примем все как должное». Нет, принять все как должное она не смогла. Возмутилась, отчаялась. Выбилась из сил, бедная. Не по летам ей такие тяжелые переживания.

Он подошел к ней, поцеловал ее в голову, в пробор волос, поредевших, поблекших, когда-то иссиня-черных.

— Прости, Соня, это я вовлек тебя, — сказал он. — Конечно, мы могли бы остаться в благодатном приморском Брайтоне.

— Нет, в Брайтоне остаться мы не могли, — вздохнула она.

— В том-то и дело, что могли бы, но не смогли. Невозможно было остаться в стороне от таких величайших событий. — Он зашагал по неприбранной, с грудами книг у стен гостиной. — Да, Соня, ты права — в России хаос. Но в этом хаосе рождается новый мир. Роды мучительны. Разруха, голод, интервенты, белые армии. Всюду гуляет смерть — бои, расстрелы, тиф. Но революции не бывают легкими. Я одну пережил, когда писал ее историю. Реально пережил, не только в воображении, ты это знаешь. Поверь, она была не менее сурова. А ведь наша революция шагнула далеко за пределы, до каких дошла Великая французская. Да, большевики отвергали и отвергают наш общественный идеал, но они делают главное — до основания разрушают отживший социальный строй. Остается главная задача революции — созидание нового. И тут, Соня, мы не лишни. Знаешь, я решил написать книгу, за которую несколько раз брался в Англии.

— «Этику»?

— Да, еще в Москве хотелось вернуться к ней, но там, ты видела, было не до этого. Теперь освободился от митингов, от корректур и можно взяться за первостепенное дело, завершающее. Еще одно последнее сказанье…

— Кому нужны сейчас этические сочинения? Основа твоей «Этики» — взаимная помощь, а здесь идут взаимные смертельные раздоры.

— Именно теперь-то и надо положить начало новой этике. Она так необходима людям, которым предстоит строить жизнь на новых нравственных началах. После таких всемирных потрясений человек должен задуматься, как ему дальше жить. Нет, я должен написать «Этику». Должен! Во что бы то ни стало!

Софья Григорьевна покачала головой.

— Неуемная ты душа, Петруша. Все такой же, хоть и бел как лунь. Переиздаются твои старые книги, посмотрел бы, как воспримут их теперь в России, а тогда уж брался бы за новую.

— Нет, с «Этикой» тянуть нельзя, это же будет итог всего, что я написал. Завершение всей моей работы. Только бы успеть. Завтра засяду.

— А огород? — улыбнулась жена.

— Одно другому не помешает. Возделаем и огород. Помогу.

— Ладно уж, обойдусь без твоей помощи, садись за свою «Этику».

Назавтра он принялся за свое главное теперь дело. Половина библиотеки оставалась еще в гостиной, и он уже во время работы отыскивал в грудах нужные книги, переносил их охапками к себе и расставлял по полкам. Через неделю плотные ряды книг, поднявшиеся от пола до потолка, заняли все стены его комнаты (Брокгауз не вместился), осталось лишь место для небольшого сафьянового дивана. Софья Григорьевна за эту неделю нашла прислугу, очистила с ней усадебную землю от завала бетонных и кирпичных обломков, нашла потом человека с лошадкой и плужком, и тот вспахал и помог засадить картошкой огород, занимавший центр старого липового сада. Петр Алексеевич, стыдившийся в первые дни, что не принимает участия в обработке земли, мог теперь без угрызения совести сидеть над «Этикой».

Да, эта книга должна была явиться итогом его многих трудов, а непосредственной ее предшественницей была «Взаимная помощь как фактор эволюции». Над той он размышлял и работал годами, изучая факты взаимной помощи последовательно — в животном мире, среди дикарей, среди варваров, в средневековом городе и, наконец, в современном обществе. Мысли о природном происхождении нравственности начали у него проклевываться еще во время сибирских путешествий, когда он, познакомившись с открытиями Дарвина, только что обнародованными, наблюдал за жизнью диких животных. Эти мысли не оставляли его и в Петропавловской крепости, и в Клерво, куда он попал, уже прочитав в «Трудах Санкт-Петербургского общества естествоиспытателей» доклад зоолога Кесслера, в котором впервые было высказано предположение, что в природе рядом с законом борьбы за существование действует и закон взаимной помощи. Голос Кесслера тогда мало кто услышал: шумно торжествовали разноголосые дарвинисты. Однобокие последователи Дарвина, скорее мальтузианцы и ницшеанцы, переносили закон борьбы за существование в социальную среду («гибель слабых целесообразна»). И когда серьезный английский ученый Гексли, опираясь на этот закон, выступил со своей жестокой статьей, направленной против идей социализма, Петр Алексеевич, вооруженный изученными фактами и подготовленными доводами, пошел в наступление на социальный дарвинизм, оправдывающий классовую иерархию. Чтобы доказать, что взаимная помощь в природе и в человеческом обществе является другой стороной естественного отбора и не менее существенным фактором эволюции, он с жаром принялся за давно задуманную книгу. Работая над ней, он уже прокладывал путь к «Этике», которой и предстояло теперь завершить труды всей его жизни. Только бы успеть ему управиться! Здоровье, как ни бодрись, заметно падает. Впервые взбунтовалось сердце почти два десятилетия назад. Тогда оно долго отказывалось нормально работать, и в конце концов пришлось выехать из Бромли, лондонского пригорода, на берег Ла-Манша. Брайтонский климат успокоил сердце, но в нынешнее тяжелое время оно в любой момент может забастовать. Соня всегда настороже, особенно теперь. Не позволяет перегружаться, ограничивает в работе, прогоняет на прогулки.