Искупление: Повесть о Петре Кропоткине - Алексей Шеметов

— Нет, я хочу оставаться в России. На нелегальном, конечно, положении. А если уж придется потом сбежать, так лучше махнуть во Францию — в страну революций.

— Митинговать?

— Не только митинговать. Издание революционной газеты — разве не дело?

— Друг мой, пока ты сидел, Мак-Магон прибрал Францию к рукам. Он ведет республику прямехонько к монархии. Свобода задавлена насмерть.

— Ничего, французский народ еще поднимется и вырвет свободу.

— Возможно, и поднимется, но теперь там немыслима никакая революционная газета.

— Газету можно издавать в Швейцарии. И наезжать во Францию. Очень хочется порыться в архивах. Изучить Великую революцию по источникам.

— И написать ее историю?

— Да, хотелось бы выяснить роль народа. Ведь главной силой этой революции было крестьянство и рабочее население Парижа.

— Что ж, принимайся за новый труд. За исторический. Но французские архивные хранилища от тебя никуда не уйдут. Можешь наезжать из Англии. Нет-нет, тебе надо в Англию. И немедленно!

— Придется выехать, если здесь не дадут жить. Но покамест останусь все-таки в России.

По-кошачьи мягко вошел лакей.

— Какой-то господин просит позволения войти к вам.

Друзья переглянулись.

— Изволите принять? — спросил лакей.

Веймар надменно откинулся на спинку кресла.

— Любезнейший, мы где находимся? У Донона или в присутственном месте? Разве это кабинет для приема?

Лакей поклонился и вышел.

— Спокойно, князь, — сказал доктор. — Я пойду гляну, что за господин.

Через минуту он ввел человека в черном фраке и цилиндре, смуглолицего, с добролюбовской бородой.

— Вот кто осмелился нас обеспокоить, — сказал доктор, подставляя гостю темно-красное бархатное кресло.

Натансон сел, взял ломоть хлеба, намазал его икрой.

— Голоден как пес, — сказал он, — Замотался. От меня, господа, вам не скрыться. Знал, что вы сюда нырнете. Чуял даже, что именно в этом кабинете засядете. Однажды тоже здесь скрывался. Страж хорошо вышколен. К двери никак не допускает.

— Как же, в кабинетах только высокие чины отдыхают, — сказал Веймар. — Хвала Донону. Как там наши обитатели серого дома? Выбрались благополучно?

— Вышли да еще потолкались в толпе у госпиталя, поахали вместе с другими, поудивлялись, как такое могло случиться средь бела дня. У Корниловых жандармы уже побывали. Ничего подозрительного не обнаружили. Квартира вам, князь, приготовлена. Весьма надежная. Паспорт дает наш человек — Левашев. Будете жить под сей фамилией.

— Он должен выехать в Англию, — сказал доктор. — Побудет сутки-другие у меня на даче, отвезем его в Финляндию, там доберется до какого-нибудь дальнего порта, переправится в Скандинавию, а оттуда — прямо в Эдинбург.

— Хорош план, — усмехнулся Марк. — Кропоткин останется в России, — отрезал он.

— В России его схватят через несколько дней.

— Так скоро не схватят. А схватят, что ж поделаешь. Надо рисковать до конца. Кропоткин нужен нам здесь.

— Он нужен науке.

— Наука обойдется и без него. Нам теперь не до науки. Кропоткин отдал себя революции. Назвался груздем — полезай в кузов. России грозит затишье. Мы этого не можем допустить. Пока вы сидели, Кропоткин, москвичи сколотили было Всероссийскую социально-революционную организацию, но она уже успела погибнуть. Разгромлено и наше общество. Образовалась пустота. Надо немедленно создать новое общество. Не общество, а партию. Нужны стойкие борцы. В Петербурге уцелели некоторые старые наши товарищи, появились новые. Я выманил из Швейцарии Веру Фигнер. Не хотела покидать университет, а вот покинула. Вернутся из-за границы Кравчинский, Клеменц, приедет с юга Перовская. А вы собираетесь в Англию. В канун нового большого дела.

— Я никуда не собираюсь, Марк Андреевич, — сказал Кропоткин. — Остаюсь в России.

— И прекрасно. Надо создавать сильную партию, иначе мы окажемся позади рабочих. Слышали? В Петербурге зарождается столичный рабочий союз. Вроде одесского «Южнороссийского союза рабочих».

— Рабочие союзы?! — загорелся Кропоткин. — Южный и северный? Знаменательно! Как у декабристов. Но эти союзы пойдут гораздо дальше. В Петербурге и в Одессе! Как раз там, где у нас была наиболее тесная связь с рабочими.

— Да, рабочие могут основать свою всероссийскую организацию, и нам стыдно было бы плестись позади них. Мы должны создать истинно народную партию, а для таковой партии нужна серьезная программа. Так что оставайтесь, Кропоткин. Дел у нас много.

— Нет, он должен все-таки выехать, — сказал Веймар. — Хотя бы на полгода. Впрочем, не будем спорить. Едем на дачу. Через два-три дня вы сами убедитесь, что оставаться в России Кропоткину невозможно.

Доктор был прав. Через два дня вся огромная машина сыска была пущена в полный ход. Сотни тайных агентов, жандармов, полицейских и дворников шныряли по городу, высматривая в толпах невысокого человека с темно-русой бородой и голубыми глазами, фотокарточки которого, спешно размноженные, были розданы всем ищущим. Вокруг дома, где товарищи хотели укрыть беглеца, уже сновали шпионы. В пограничные города и ближайшие губернии летели циркуляры Третьего отделения. Всей столице стал известен приказ царя — разыскать опасного преступника во что бы то ни стало.

Преступник отсиживался на даче Веймара, в глухом саду, в стеклянной беседке, сплошь заросшей кустарником и плющом. Ночами его навещали поочередно друзья. С родственниками он видеться, конечно, не мог. И не мог без боли думать о судьбе Лены и Кати. Соня Лаврова, внезапно появившаяся весной в столице, сразу же куда-то исчезла, как только обняла освобожденного узника.

Вечерами на дачу возвращался доктор. С ним приезжал Натансон. Но однажды Марк появился в беседке ранним утром, когда Кропоткин, успев лишь выпить чашку кофе, присел на плетеный диванчик просмотреть свежие газеты. Мрачный и злой, Марк несколько минут молча шагал из угла в угол. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь листву, яркими пятнами скользили по его рыжей распахнутой епанче, напоминавшей пеструю барсовую шкуру.

— Что, неприятная новость? — спросил Кропоткин.

— Собирайтесь, вас ждет во дворе карета, — сказал Натансон, еще пуще хмурясь. — Поедете в Финляндию. Так решено. Здесь оставаться больше невозможно.

— В пограничных городах Финляндии меня ждут сыщики, — сказал Кропоткин. — Я только что прочел об этом в шведской газете.

— Надо миновать эти города. Доктор верно советовал — пробирайтесь дальше на север, там переправитесь через Ботнический залив, а в Швеции вас уж не возьмут.

— Что ж, двинемся, раз так решено. Да, придется ехать окольными путями.

— В карете вас ждет сопровождающий. Надежный товарищ. Хорошо знает тамошние дороги.

— Ну, Финляндия и мне достаточно знакома.

— Тем лучше. Проскочите. Вот вам небольшое пособие. — Натансон вынул из кармана бумажник. — От общества. До Англии хватит вам, а там заработаете.

— Жаль, с друзьями не пришлось проститься.

— Ладно, не на век уезжаете. Вернетесь, как поиск затихнет.

Кропоткин надел фрак и цилиндр. Натансон покачал головой.

— Не дорожное одеяние, — сказал он и, сняв с себя епанчу, накинул ее на отъезжающего.

Они вышли из тенистого сада во двор, залитый солнцем. У кареты Натансон торопливо обнял товарища и подтолкнул его к открытой дверце. Он не расчувствовался, не взгрустнул на прощанье, этот суровый Марк.

Кропоткин сел в двухместный экипаж, пожал руку сопровождающему и повернулся к оконцу, приотдернув занавеску. Натансон махнул рукой кучеру — погоняй, погоняй!

Карета миновала дачные усадьбы, пересекла заросший тальником овраг с речушкой, поднялась на взгорок и мягко покатилась по серой пыльной дороге через овсяное поле. В белесой зелени поодаль Кропоткин увидел бурый горбатый валун и грустно улыбнулся. Едем, братец, в твои родные горные места. Твое подледное невольное странствие закончилось десятки тысяч лет назад, а наше только начинается. Другие ледники гонят нас в чужие далекие страны. Россию постигло социальное оледенение. Да, после кратковременного обманчивого потепления шестидесятых годов наступили снова холода и к началу семидесятых надвинулись еще более мощные льды. Только революция может растопить эти вековые ледяные толщи.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Я не думал пробыть за границей более чем несколько недель или месяцев; ровно столько, сколько нужно, чтобы дать улечься суматохе, поднятой моим побегом…

Случилось, однако, так, что я уже не возвратился в Россию. Меня скоро захватила волна анархического движения, которая как раз к тому времени шла на прибыль в Западной Европе.

«Случилось, однако, так, что я уже не возвратился в Россию». Нет, он вернулся. Через сорок лет после побега. Так долго не возвращался он не только оттого, что подхватила европейская волна, но и потому, что непроходимыми оказались для него ледники, сковавшие Россию. Революция семнадцатого растопила льды империи. И в бушующие потоки бросились былые изгнанники, покинувшие западные убежища, вырвавшиеся из тюрем, ссылки и каторги. Поспешил вернуться и Петр Кропоткин. Он попал в самые мощные и грозные водовороты — в петроградский, потом в московский. Но почему же год спустя, в мае восемнадцатого, он оказался в заводи? Почему в то именно время, когда противоборствующие силы всемирной битвы напряглись до последнего предела, когда революция должна была победить или погибнуть, он, Кропоткин, всему свету известный революционер, выехал из столицы осажденной республики и приютился в уездном Дмитрове, в опустевшем доме бывшего предводителя дворянства? Укрылся от этой великой битвы? Но не он ли так неутолимо жаждал ее десятки лет? Не он ли в годы эмиграции так яростно громил своими взрывными газетными статьями капиталистический государственный строй? Не его ли негромкий вибрирующий голос, призывающий к революции, набатно звучал на митингах и собраниях в Швейцарии, во Франции, потом в Англии? Не его ли пламенные «Записки революционера» распаляли борцов многих стран? Да только ли «Записки»? А «Речи мятежника», а «Завоевание хлеба», а «Великая Французская революция», а многое другое… Что же теперь славный ратник удалился от бури? Его ведь так ждали! На Финляндском вокзале июньской ночью прошлого года его встретила многотысячная пестрая толпа — от солдат и рабочих до министров Временного правительства и лидеров разных партий. Борьба партий за власть не могла увлечь глашатая безвластия. Это понятно. Но почему же он, ныне главный теоретик анархического коммунизма, не возглавил анархическое движение в дни революции? Устал? Да, он пережил долгие годы преследования, годы русских и французских тюрем, десятилетия сверхчеловеческого труда. Пережил тяжелейшие утраты — самоубийство ссыльного брата, смерть сестры, гибель многих братски близких людей. Ему семьдесят пять лет, но этот невысокий обаятельный старик, ясноглазый, с белой, широкой, на всю грудь, бородой, еще легок, быстр и горяч. Лета не охладили его кипящей мысли, не остудили пыла души. Он мог бы сражаться в центре сокрушительной битвы. Однако вот оставил одну столицу, затем другую и поселился в тихом Дмитрове, известном лишь древними потрясениями. Почему?..