Аромат рябины - Лазорева Ольга

Но тот прижал уши к голове и угрожающе зашипел, подняв шерсть на загривке и распушив хвост. Потом стремительным длинным прыжком вылетел за дверь.

Мать очнулась и села, оглядывая комнату и машинально поправляя растрепанные волосы. Потом руки ее опустились, и из распахнутых глаз безостановочным потоком полились слезы. Валентин опустился перед ней на колени, и мысли его смешались. Он рыдал, просил прощения, умолял не горевать без него и впервые пытался сказать о своей вине. Он не знал, сколько времени так простоял, пытаясь направить мощный поток своих чувств в душу матери. Валентин видел, что мать сидит неподвижно, словно прислушиваясь; что слезы, заполняющие такие же, как и у него когда-то, серые глаза, постепенно высыхают; что взгляд становится более спокойным и осмысленным; что лицо разглаживается. Но в то же время Валентин чувствовал, что боль в ее душе остается, уплотняется и утяжеляется, а потом и стабилизируется. И он понял, что мать будет носить эту боль, как груз, от которого ей никогда не избавиться. Он разрыдался от ощущения беспомощности и непоправимости. И попытался отключиться от матери как источника боли. Ему это удалось, но его собственное страдание оказалось намного острее. Казалось, что исчезли последние преграды между его душой и болью.

Валентин не понимал, сколько он уже находится в таком состоянии. Все его чувства исчезли, осталась только боль. Ему казалось, что он распят в этой боли. Она окружает его со всех сторон, словно черная шевелящаяся масса, которая постепенно пожирает все его существо. Никакие картины ада, которыми в детстве пугала его бабушка, не могли сравниться с тем нечеловеческим ужасом, который заполнил душу Валентина. Он осознавал, что медленно, но без остановок его сущность поглощается болью и превращается в нее. Валентин пытался освободиться, очиститься, но пропадал все больше. И вот крохотной, последней оставшейся еще не замутненной частицей сознания Валентин вспомнил слова молитвы, которую в раннем детстве заучивал вместе с бабушкой.

— Отче наш! Ежи еси на небеси! Да святится имя твое… — слова летели стремительно.

Валентин прочел молитву до конца и увидел, как из тьмы к нему упала тонкая серебряная нить. Она странным образом свернулась петлей на конце. Первым движением Валентина было сунуть голову в эту петлю и получить, наконец, забвение. Но он тут же оцепенел, поняв, что он собирается совершить во второй раз. И, с усилием вытянув правую руку из боли, крепко ухватился пальцами за петлю и полетел вверх. Вынырнув на поверхность, словно из глубокого омута, он оказался залит светом и невольно зажмурился, весь дрожа. Боль свернулась клубком и затаилась внутри него. Она давила, будто тяжелый камень, но это было терпимо.

Валентин открыл глаза и увидел, что все так же стоит на коленях перед сидящей неподвижно матерью. Справа от нее светился ангел.

— Ради всего святого! — закричал Валентин. — Сделай хоть что-нибудь! Ведь ты можешь!

Ангел молчал, опустив глаза. Валентин увидел, что он закончил сматывать серебристую нить, и клубок исчез, словно растворился в сиянии, окружающем ангела.

— Я больше не могу выносить ее боль, — взмолился Валентин и примостился рядом с ангелом. — Моя душа разрушается. Я хочу сейчас только одного: ничего, понимаешь, вообще ничего не чувствовать. Помоги!

Ангел молчал. Валентин всхлипнул и отвернулся от него. Затем сделал рывок и умчался прочь из комнаты.

Он оказался во дворе. Картина была настолько привычной, что словно бы вернула его в земную жизнь. Он вырос в этом дворе и знал каждый его уголок. Вон за гаражами дерутся двое пацанов, мутузя друг друга что есть силы. А под старым раскидистым тополем на узкой лавочке сидят подростки и о чем-то перешептываются. В конце двора за деревянным столом мужики играют в домино. Молоденькие мамочки катают младенцев в колясках. Все так обыденно, знакомо и просто, словно он опять превратился в обыкновенного парня, стоящего у своего подъезда и собирающегося пойти по своим обыкновенным делам.

В этот момент мимо Валентина проскользнула, легко подскакивая и напевая, маленькая худенькая девочка в коротком белом платьице и с двумя беленькими косичками, подпрыгивающими на плечах. Но вот она остановилась, замерла, а затем невыносимо медленно повернулась и заглянула Валентину прямо в глаза огромными и странно темными на таком белом личике и при таких светлых волосах глазами. Они у нее были непроглядно черны, словно одни зрачки заполняли все их пространство. Девочка стояла неподвижно и глядела не мигая. Валентин замер. И вдруг увидел, как эту девочку избивает пьяный мужик, валит на пол и начинает пинать ногами в тяжелых тупоносых ботинках; как она убегает на четвереньках, словно маленький паучок, вываливается на улицу в ночь и метель; как она сидит, скорчившись и вжавшись между двух больших сугробов; как она дрожит от боли и ужаса и изо всех сил хочет только одного: не быть, никогда и никого больше не видеть и ничего не чувствовать; как постепенно холодеет ее тельце, а душа начинает успокаиваться и засыпать…

— Нет!!! — закричал Валентин, не в силах отвести взгляда от неподвижных глаз девочки. — Нет! Остановись!

Его пронзила новая боль, чуждая и неизвестная. Девочка моргнула, отвернулась и поскакала дальше.

— А я больше ничего не чувствую, и мне хорошо, — услышал Валентин звонкий удаляющийся голосок и застонал.

— Господи! — закричал он. — Разве бывают такие маленькие самоубийцы?!

Но ему никто не ответил, и Валентин, отойдя от подъезда, направился к старому клену, возле которого любил сидеть, когда был маленький. Он припал к нему, обхватив руками и упираясь лбом в шершавую кору ствола. На мгновение он, сам не зная как, слился с его сущностью. Валентин почувствовал, как деревенеет, как соки бегут внутри, как жучки шуршат под корой, и с радостью отдался этим ощущениям. Боль притихла. Он замер, давая душе отдых и мечтая о полном слиянии и о том, чтобы навеки остаться этим деревом.

— Это уход от правильного пути, — услышал Валентин и пришел в себя. — Разве ты — дерево?

Его боль вернулась, он застонал и отделился от клена. Рядом сиял ангел.

— Таким способом ты отдаляешь окончание своего пути, — мягко произнес ангел.

— Когда? — спросил Валентин. — Когда закончится этот кошмар? Когда?

— Когда пройдешь все, что должен.

— Пожалей хотя бы мою мать. Как она мучается! Как! Я и вообразить себе такое не мог!

— Ты сам сделал выбор и распорядился своей жизнью и ее.

— Откуда я мог знать? — Валентин бросился вслед удаляющемуся ангелу. — А эта девочка? Эта страшная девочка, кто она?

— Научись избегать таких контактов, — только и услышал он.

И ангел исчез.

А Валентина вновь неудержимо потянуло в оставленную им комнату. Он ощутил быстрое нарастание боли и, застонав, двинулся по направлению ее усиления. Увидев мать, все так же сидящую на диване и медленно раскачивающуюся из стороны в сторону, он перестал сопротивляться и опустился рядом с ней. Все пространство вокруг было пропитано живой пульсирующей болью, и Валентин остро ощущал ее биение.

А дальше все пошло своим чередом. Валентин неотлучно находился при матери. Он следовал за ней, когда она поехала за телом, когда опознавала, когда везла гроб домой, когда хоронила. Валентин даже начал как-то свыкаться с этой непрерывной болью, словно она была неутомимым кузнецом, который бил и бил молотом по его душе, как по раскаленному металлу, постепенно придавая ей другую форму и качество. Душа его научилась терпеть и от этого неуловимо изменилась. Она становилась все более чуткой и восприимчивой.

В один из дней Валентин получил что-то типа озарения. Он понял, как устроен мир и чем он держится. Смесь, все собой скрепляющая и все собой связующая, была подвижной, изменчивой и разнородной в своем составе, но сущность ее оставалась неизменной из года в год, из века в век. Эта удивительная смесь совмещала в себе, казалось, несовместимое. Тоска в ней переходила в надежду; презрение могло переродиться в привязанность; счастье соседствовало с грустью; терпение с лукавством; недоверие могло превратиться в безграничную доверчивость; страсть выжигала дотла, но на пепелище вновь пробивались ростки нежности — и так далее, до бесконечности. Сочетаний было множество, одно причудливее другого. И все это было в непрекращающемся движении и перетекало от мужчины к женщине, от матери к сыну, от внучки к бабушке и так далее, во всех существующих вариантах взаимоотношений, меняясь в зависимости от этих вариантов. И именно эта смесь, называемая людьми во все времена — любовью, делала мир прочным и нерушимым.