Повседневная жизнь старой русской гимназии - Николай Шубкин

21 февраля

Вот, наконец, и юбилейный акт. Полный зал гимназисток в белых фартуках. В первом ряду педагоги и гости; члены попечительского совета и родительского комитета (последних пригласила начальница, несмотря на нежелание председателя). На эстраде за пюпитром надменная фигура Б-ского. Форменный сюртук, белый жилет и закинутое кверху бритое лицо с презрительной миной. Ни поклона, ни приветствия собравшимся. Начинается речь. Но о чем она? Об опере Глинки: «Жизнь за царя». Через несколько фраз он обрывает и повелительным жестом обращается к хору. Те должны были, продолжая его фразу, запеть: «В бурю, в грозу», — что, по его словам, имеет такой глубокий смысл. Но хор зазевался. Б-ский гримасничает, как настоящий неврастеник; пожимает плечами, разводит руками, одним словом, показывает себя перед всей честной публикой как человека, совершенно не умеющего владеть собой. После пения он говорит о начале династии Романовых. Опять цитирует свой любимый источник — либретто «Жизни за царя», которой ученицы, ни разу не видавшие оперы, совершенно не знают; а потому его цитаты вроде: «Чуют правду», остаются непонятными. Дальше — обзор следующих царствований, но обзор очень поверхностный. С особенной подробностью останавливается он только на реакционных царствованиях Николая I и Александра III. А, говоря о теперешнем царствовании, ни словом не упоминает о манифесте 12 октября и о I Государственной Думе. Кончив речь, он стремительно удаляется из залы. Все в недоумении. Не знают, то ли кончен акт, то ли нет; сразу ли продолжать дальше или сделать перерыв, т<ак> к<ак> программа составлена им одним и в детали ее никто не посвящен. Начальнице пришлось бежать за ним вниз. И через несколько времени удалось снова привести его в зал и водворить на место. Акт продолжился. Пошло чтение перепутанных Б-ским стихотворений. Читали в общем ладно. Но вся эта история оставила неприятный осадок. (Закончился акт раздачей Б-ским книжек издания Союза Михаила Архангела, выписанных по рекомендации Министерства и по настоянию председателя.)

Кстати, сегодня в здешней газете опять есть статья про нашего председателя под названием: «Маньяк», где его поступки ставятся в параллель с деятельностью судебного следователя Лежина и задается вопрос о состоянии его умственных способностей. Один из знакомых докторов тоже считает, что — по его впечатлению — это несомненно параноик. Так это или нет, ненормален наш патрон или просто самодур — для нас, педагогов, его подчиненных, все равно не легче.

23 февраля

Восьмиклассницы решили устроить на масленице традиционный «прощальный» вечер. Но когда попросили о разрешении Б-ского, тот категорически запретил. Потом, через несколько дней, сам вызвал к себе восьмиклассниц и объявил, что он запрещает только «прощальный» вечер, но «танцевальный» может разрешить. Что он опасного усмотрел в слове «прощальный», один Аллах ведает. И чем отличается разрешенный им «танцевальный» от «прощального», тоже никому неизвестно. Когда на устройство этого вечера предложили Б-скому подписной лист, он ни гроша не пожертвовал. А вчера, когда состоялся вечер, он не соблаговолил прийти на него (так же, как и на первый вечер, бывший на святках), хотя на нем были и председатель попечительского совета, и председатель родительского комитета, и начальники других учебных заведений. Зато благодаря его отсутствию дышалось вольнее. Восьмиклассницы выступали в роли любезных хозяек, а мы, педагоги, были гостями. Классы преобразились в столовые и гостиные. И гимназия стала гораздо уютнее. Одна восьмиклассница в разговоре со мной передала, между прочим, свои впечатления от розданных им на юбилее книжек. Ее удивляли, например, помещенные тут рассуждения о декабристах как о каких-то изуверах рода человеческого и т. д. Вообще книжки, оказывается, крайне тенденциозные. В них, например, доказывается необходимость неограниченного самодержавия, хотя бы ради этого пришлось даже пожертвовать половиной теперешней России.

Недурен патриотизм!

28 февраля

Вчера вечером было заседание родительского комитета. Председатель его, делая приглашения в газетах, писал, что присутствовать с правом совещательного голоса могут все родители и опекуны учениц. Можно было ждать, что — ввиду странных порядков, водворившихся в нашей гимназии, — родители в большом числе явятся на это собрание. Что нее оказалось? Из всех родителей, не состоящих в комитете, пришел… только один. Чем это объяснить: или какой-то, чисто заячьей трусостью, или полным индифферентизмом? Да и собравшиеся на заседании члены комитета вели себя как напроказившие школьники. Узнав о том, какую роль играет теперь гимназический швейцар, они опасливо выглядывали за дверь — не подслушивает ли он их рассуждения. Какой же активной защиты своих целей можно ждать от таких родителей? На какую поддержку с их стороны могут рассчитывать и педагоги, которые, подвергаясь гораздо большему риску, все-таки по мере сил борются за нормальную школьную жизнь?

Б-ский, на днях взявший у меня сочинения восьмиклассниц, сегодня вернул мне их обратно. Несколько штук из них он просмотрел и вдобавок к моим — наставил своих баллов. Но как расценил он их! Вместо одной моей 5–, он поставил 2+; вместо другой — 3+; вместо 3+ поставил тоже 2+. Но зато прибавил на целую единицу той самой П-вой, с которой он сам занимается. Вместо единицы, у нее оказалось 2–; вместо 2–, которые я поставил за сочинение, проверенное (по словам ученицы) им самим, поставлено 3–. «Беспристрастие» прямо бьющее в глаза! Не доставало даже такту воздержаться от оценки этих сочинений и особенно того, которое сам же предварительно проверял! И теперь все эти сочинения с двойными баллами, до такой степени различными, должны пойти на руки к ученицам. Как же они должны будут смотреть на это расхождение двух педагогов? Одно из двух: или он или я ничего не смыслим в литературе, или он или я относимся пристрастно к ученицам. И притом у Б-ского даже нет и никакого формального права так бесцеремонно вмешиваться в оценку ученических работ! Мог бы он еще сделать мне указания на неправильность моей оценки, но, разумеется, только при веских основаниях к атому. Б-ский же без всякой мотивировки наставил своих ни с чем не сообразных отметок и, не считая нужным объясняться об этом с преподавателем, вмешивает теперь в эту историю учениц, подавая им повод к всевозможным толкам и делая их как бы судьями между мной и собой. Эта выходка Б-ского страшно возмутила меня. А тут еще новое требование: сегодня же выставить баллы за четверть по всем предметам (хотя педагогический совет неизвестно еще когда будет). И вот началось на уроках бешеное спрашивание, которое мы рассчитывали произвести в несколько дней. Нормальные занятия прервались. Ни объяснять, ни рассказывать, ни спрашивать более или менее систематически было нельзя. Надо было гнать и гнать. Один девиз — всех переспросить и как можно больше отметок! Такое же спрашивание шло в V классе, где нужно было переспросить около 10 человек. В числе других спросил ученицу А-ву, великовозрастную, но малоспособную девицу. За письменные работы у ней было 3 и 4, устно же она в предыдущий раз ответила плохо, но я — по ее просьбе — не поставил ей ничего и обещал спросить еще раз. Когда же вызвал сего дня, то оказалось, что и теперь она знает плохо. Долго разбираться с ней было некогда, и я посадил ее, тем более что и при 2, и при 3 за устный ответ ей все равно выходило за четверть 3, а на большее она, конечно, и не рассчитывала. Но неудача устного ответа почему-то сильно подействовала на А-ву. Она сидела, закрывши лицо руками, но без слез; а потом вдруг сорвалась с места, стремительно выбежала из класса и грохнулась в коридоре в обморок. Там началась тревога, беготня, отваживанье. Но пятиклассниц мне удалось успокоить. Я выяснил, что ничего опасного в отношении баллов у А-вой нет; а когда я заметил, что у них класс какой-то очень уж слезливый, они как-будто и сами присоединились к моему мнению, и остальная часть урока прошло сносно. После же урока оказалось, что дело А-вой серьезнее, чем мы предполагали. Она все еще лежала в глубоком обмороке, и даже усилия доктора не могли привести ее в чувство. В тяжелом настроении уходил я из гимназии, а пятиклассницы полушутя полусерьезно говорили: «Вот умрет из-за Вас А-ва!» И в самом деле, случись что-нибудь с ней, разве не будут меня обвинять?