Враг невидим - Юлия Федотова

Да, это был он — Великий лес Броселианд, видавший и кровавые битвы фоморов с племенами богини Дану и благородные поединки рыцарей-сидов, слышавший пение первых кельтских друидов, могущественных, как сами боги… С той стороны человек стал его хозяином, с этой — оставался робким и нежеланным гостем.

Веттели шёл и чувствовал на своей спине подозрительные, недобрые взгляды, краем уха улавливал неприятное перешёптывание тоненьких голосков: «Чужой! Здесь чужой! Это наш лес! Это наша дубрава! Пусть он уходит! Прочь, прочь!». Но фея Гвиневра беспечно махнула рукой:

— А! Пускай себе таращатся и шепчутся, сколько хотят! Кто их спрашивает? Здесь не частная собственность, кого хочу, того и приглашаю. Не беспокойся, они тебе ничего не сделают, лапки коротки!

Стало любопытно.

— Гвиневра, «они» — это кто? Твои соплеменницы?

Провожатая умело изобразила оскорблённое достоинство.

— Ну, вот ещё, придумал! Мы, феи — общительный и дружелюбный народ, и всегда рады гостям, даже если, по дурости своей, от них прячемся! — сказано это было нарочито громко и явно не одному только Веттели адресовалось. — Я имела в виду не фей, а мелкий лесной сброд, всяких там эллилон, эллилдан, лепрехунов, пикси… — теперь она не просто громко говорила, а почти кричала, и эхо разносило далеко по лесу её тонкий, пронзительный голосок — …которые слишком много о себе воображают! «Это наша дубрава» — скажите пожалуйста! Тоже мне, землевладельцы, сквайры гринторпские! Не обращай на них внимания, они того не стоят. Отвлекись и любуйся пейзажем, он того как раз стоит.

Веттели так и поступил. Вникать во взаимоотношения лесных обитателей ему не хотелось — пусть Гвиневра сама с ними разбирается, поэтому он сосредоточил внимание на красотах лесного ландшафта, и возмущённые голоса его обитателей скоро перестали ему докучать.

Закат догорал быстро, небо блёкло, синело, рассыпалось звёздами, но в зачарованном лесу не становилось темнее. Среди голых дубовых ветвей один за другим зажигались крошечные огоньки, будто огромная стая светляков слетелась в зимний, заснеженный Гринторп, не побоявшись мороза. Они мерцали, переливались в голубых тонах, перепархивали с места на место, слетались в маленькие стайки и рассеивались вновь… Зрелище было немыслимо, неописуемо прекрасным, даже дыхание перехватывало!

— Что это? — восхищённо прошептал Веттели, опасаясь спугнуть эту трепетную, эфемерную красоту. Ему казалось, стоит допустить какую-то грубость: слишком громкий звук, слишком резкое движение — и она неминуемо будет разрушена, всё погаснет, исчезнет как сон.

— Что — «это»? А! Ты об огоньках? Да, так, ничего особенного. Простенькая, незатейливая магия фейри, не более того. Чисто для настроения, никакой практической пользы. Но смотрится мило, не спорю. Я потом тебя научу, сможешь устраивать иллюминацию у себя в комнате. Думаю, твоей женщине понравится… — ещё бы ей не понравилось! Бедная, бедная Эмили! Ах, почему её нет рядом, почему она этого не видит?! — …Ну что ты застыл столбиком? Идём, прогуляемся до пруда, а то скоро надо будет возвращаться, пока время не начало выкидывать свои фокусы — с него станется!

…К сожалению, он существовал и по эту сторону — тот самый пруд, где они с Гвиневрой однажды караулили единорога. И размеры, и очертания — всё совпадало. Несмотря на морозец, поверхность его не была затянута льдом; будто чёрное, блестящее, идеально гладкое зеркало лежало в обрамлении снежно-белых берегов, и мириады огоньков отражались в нём.

И Веттели в это природное, по заверению Гвиневры, совершенно безвредное зеркало заглянул. Ох, что он там увидел!

То, что милостиво скрыло от него настоящее, комнатное зеркало, черная вода отразила с ледяной беспощадностью, заставив Веттели в ужасе отпрянуть.

Ужасная тварь — измождённая, бледноликая, с мёртвыми, чёрными провалами глаз, с тонкой щелью рта, с тёмной сетью кровеносных сосудов, просвечивающих сквозь восковую кожу — кажется, кровь в них текла тоже чёрная. Возможно, была в этой твари какая-то своя мрачная эстетика, и особо извращённый, склонный к мистицизму ум даже счёл бы её красивой, но гораздо больше в ней было смертной, потусторонней жути. В довершение тягостной картины, кошмарное создание было завёрнуто в клетчатое одеяло, на манер пленного галла, увязшего в снегах бескрайней Московии.

Только по этому одеялу Веттели себя и узнал.

Сначала глаза отказывались верить увиденному. Потом подкосились ноги, и он медленно опустился в снег на колени. Крупная дрожь сотрясала тело, зубы выбивали дробь. Пытаясь справиться с собой, он закусил губу — не рассчитал силы, челюсти судорожно сжались, потекла чёрная, как дёготь, кровь.

— Ай! Ай! Берти, милый, опомнись, откликнись! — фея вилась над ним, как ошалевшая оса. — Что с тобой? Что случилось?! Тебе нехорошо?

Но Веттели не мог говорить, он едва нашёл в себе силы указать дрожащим пальцем на воду, и мерзкое существо тоже ткнуло в него пальцем.

Фея взглянула — и, наконец, начала что-то понимать. И попыталась успокоить.

— Да что ты, не бойся! Оно тебя не схватит! Это же просто твоё собственное отражение, оно не опасно.

Это называется «утешила»!

— Почему… — через силу прохрипел Веттели. — Почему я такой стал?!

Если бы он увидел себя в облике яйцевидного Хампти-Дампти или даже самой Матушки Гусыни, он и то был бы потрясён меньше. Но всё-таки в нём ещё жила надежда: вот сейчас Гвиневра скажет: «Что ты, глупый! Разве ты такой? Это обман, иллюзия, злые чары чёрного пруда!»

— Не знаю! — беспомощно развела руками фея. — Ты всегда таким был, сколько мы знакомы. Я же говорила: ты чудовище, от тебя пахнет кровью и смертью. Куда же тут деваться? Какой уж есть.

Стало совсем плохо.

— То есть… Ты меня всегда видишь… таким?

— Нет, что ты! Только если скошу глаза, вот так, — она продемонстрировала, согнав зрачки в кучку. — А если смотреть обычным способом, ты очень даже ничего, хорошенький как картинка.

— Так, — он отполз от берега и сел, прислонившись к дубовому стволу — сил совсем не осталось. — Значит, у меня два облика. И какой из них соответствует моей настоящей сущности — вот что хотелось бы знать!

Вопрос был задан в пространство, ответа он не ждал. Но фея ответила, очень спокойно и буднично, будто речь шла о чём-то само собой разумеющемся.

— А в тебе и сущности две, как минимум. Разве ты не знал?

…Трудно сказать, сколько бы он так ещё просидел, ошеломлённый и раздавленный. Может быть, всю ночь, может быть, даже замёрз бы — и пусть. Стало бы легче. Ну почему этот чудесный, сказочный день закончился так ужасно? За что ему это? Как теперь жить, как смотреть людям в глаза своими — чёрными, мёртвыми? А Эмили? Разве он вправе допустить, чтобы она любила такое чудовище и связала с ним судьбу?