Следствия самоосознания. Тургенев, Достоевский, Толстой - Донна Орвин

между полами. Банковский в том же разговоре с Иваном Петровичем, напротив, наслаждается чувственностью, настолько развращенной, что может соперничать с маркизом де Садом, которого здесь же упоминает, а возможно, и превосходит его[515]. Что касается Алеши, то, поощряемый отцом, он ездит к Жозефинам и Минам и тогда, когда живет с Наташей, и даже во время первой вспышки любви к Кате[516].

В «Маленьком герое» Достоевский высказывает предположение, что рубежом, отделяющим юность от детства, является сексуальное, плотское знание. Дамы на даче ласкают мальчика, вызывая в нем новые ощущения, заставляющие его стыдиться:

Порой мне как-то стыдно и даже обидно было за разные детские мои привилегии. Другой раз как будто удивление одолевало меня, и я уходил куда-нибудь, где бы не могли меня видеть, как будто для того, чтоб перевести дух и что-то припомнить, что-то такое, что до сих пор, казалось мне, я очень хорошо помнил и про что теперь вдруг позабыл, но без чего, однако ж, мне покуда нельзя показаться и никак нельзя быть[517].

На границе между детством и юностью мальчик пытается сохранить свое прежнее состояние, невинность, которая ускользает от него, в то время как его новое состояние только формируется. В «Маленьком герое» речь идет о смысле человеческих отношений, и в особенности о смысле любви. Дети свободнее взрослых. Их естественная зависимость от других и невинная любовь к другим не подвержены ни физическим страстям, как те, которые возбуждают в мальчике, ни сопутствующему им явлению – более развитому сознанию собственного «я». Физические страсти по мере их пробуждения смешиваются с детской расположенностью к бескорыстной любви. Маленький герой находится в состоянии влюбленности, не зная этого, но когда он это осознает, его «первое детство кончилось с этим мгновением»[518]. В «Неточке Незвановой» Катя и Неточка находятся на более развитой стадии сознания. Они знают, что «влюблены», целуют друг друга до тех пор, пока у них не опухают губы, но не знают и, следовательно, не имеют осознанного желания физического сближения. На этом переходном этапе их влечение друг к другу возрастает, оставаясь платоническим. Сексуальная невинность или бессознательная сексуальность в случае двух девушек в «Неточке Незвановой» объясняет их длящуюся детскость[519]. Садистический элемент взрослых отношений совершенно отсутствует в Неточке, и даже у гордой княжны Кати он присутствует лишь в легкой форме. Развитие полного цикла любви и ненависти невозможно, потому что Неточка, как бы ее ни провоцировали, не делает ничего, что могло бы побудить Катю к ненависти.

Если вернуться к «Униженным и оскорбленным», то Валковский, как в собственном восприятии, так и в разговоре с потрясенным Иваном Петровичем, сознательно демонстрирует и эксплуатирует свое грубое «я», определяемое им как «я сам», крайности которого изображали такие французские писатели, как Шодерло де Лакло. Он открыто похваляется не только своими любовными связями, но и любовью к сексуальным девиациям. Одного за другим Достоевский подчиняет своих сентиментально-идеалистических героев психологической реальности, подобной цинизму порочного князя. Так, например, Иван Петрович знает, что жертвует жизнью Нелли ради своей любви к Наташе, попросив опасно больного ребенка рассказать ее трагическую историю отцу Наташи. Услышав эту историю, отец примиряется с дочерью, но умирает Нелли, знающая о риске рассказа для своего здоровья, но согласившаяся рассказать ради своей страстной любви к Ване[520]. Как отмечают и К. Мочульский, и Дж. Франк, повествователь, в котором дан автопортрет Достоевского с его юношеским идеализмом, не выдерживает открывшейся ему силы эгоистической страсти. Он умирает, когда пишет свои мемуары[521]. Среди других главных героев романа только сексуально невинная Катя никогда не испытывает зависимости от Валковского и не подвержена влиянию его точки зрения; возникает вопрос, выдержит ли ее неуязвимость сексуальную инициацию.

Алеше предстоит пройти долгий путь, прежде чем он станет похож на своего отца. Он еще ребенок, потому что порывист и полон любви. Однако, в отличие от Кати, он оставил позади сексуальную невинность детства. Алеша не просто ребенок. В нем есть привлекательность детскости, но он скорее развращенный юноша, тот тип, который Достоевский позднее, в 1870 году, в набросках к «Житию Великого грешника» определил как «измельчившийся до свинства отпрыск того благородного графского дома, которого изобразил Т<олстой> в “Детстве” и “Отрочестве”»[522]. Любовные порывы Алеши, лишенные позитивной воли к добру, но с разгоряченными плотскими страстями, приносят больше вреда, чем пользы. Он неподдельно любит каждого – Наташу, рассказчика Ивана Петровича, старших Ихменевых (родителей Наташи), Катю, своего отца – и предает почти всех или оказывается ими предан. Возьмите аморфную любящую природу ребенка, добавьте страсть и растущее эго (в данном случае поощряемое порочным отцом), подожгите эту смесь искрой похоти, и гармоничный мир любящих личностей, естественный в детстве, воспламенится и взорвется, оставив деформированную, беспорядочную смесь противоречивых личностей, характерных для мира взрослых в романах Достоевского.

В «Униженных и оскорбленных» детство в качестве модели для взрослой добродетели ставится под сомнение. О жертвах князя Валковского сказано, что они, с их шиллеровским идеализмом, подобны детям. Князь смеется над их внемирностью, непринадлежностью к земному миру, и Достоевский, похоже, тоже не признает ее. Даже о Валковском говорится, что он ведет себя как непослушное дитя. Он признается Ивану Петровичу в своих «детских капризах», рассказывая, как любит сбрасывать маску и показывать язык «какому-нибудь вечно юному Шиллеру»[523]. Свое поведение он оправдывает «наивной и простодушной откровенностью»[524], произнося: «…я, может быть, только тем и виноват теперь, что откровеннее других и больше ничего; что не утаиваю того, что другие скрывают даже от самих себя»[525]. В этом он, возможно, не сильно отличается от Юлиана Мастаковича (злодея Достоевского в 1840-е годы), освободившегося и от ложного стыда, и особенно от социальных условностей. Как для Достоевского, так и для Толстого дети олицетворяют естественную человеческую витальность, о «невинной веселости» которой говорит Толстой. Валковский хвастается своей феноменальной жизненной силой и безудержной чувственностью; это извращенные взрослые версии детской веселости и потребности в любви. Важно, конечно, что все упоминания о детскости Валковского исходят из его уст и поэтому звучат как самооправдание в собственной порочности. Хотя, возможно, и имеет смысл на какой-то миг взглянуть на него как на исполненного злобы выросшего ребенка, вместе с тем очевидно, что он никогда не бывает наивен и бесхитростен, как Алеша. Разница между ними заключается в сохраняющейся подлинной невинности одного, уже к этому времени (а возможно, и никогда) непонятной другому. Позиция Достоевского в таком случае сводится к тому, что