Следствия самоосознания. Тургенев, Достоевский, Толстой - Донна Орвин

школу собственного отца, который учит его быть совершенно эгоистичным, а впоследствии пожинает горькие плоды своего воспитания, когда сын торопит его в могилу («Мартин Чезлвит», 1844). Стирфорт в «Дэвиде Копперфильде» (1850) злые поступки совершает из-за недисциплинированной воли, которую в нем скорее поощряет, чем обуздывает его мать. Здесь Диккенс создает новое психологическое объяснение байронического героя. Как и Катя в «Неточке Незвановой» (опубликованной до «Дэвида Копперфильда»), Стирфорт испорчен, развращен, но в сущности он красив, каким и представляется Дэвиду. У Достоевского даже Петру Верховенскому («Бесы») и Смердякову («Братья Карамазовы») дана возможность родиться если не красивыми, то невинными. Обладающий сильной волей Ставрогин избалован матерью и развращен воспитанием Степана Верховенского.

Детство у Толстого

Как отдаленным прообразом «Неточки Незвановой» служил «Домби и сын» с историей о нелюбимом и несчастном ребенке, так «Дэвид Копперфильд», впервые опубликованный в России в 1849 году в журнале «Москвитянин», а затем одновременно в 1851 году в «Москвитянине» (снова!), «Современнике» и «Отечественных записках»[480], вдохновлял Толстого и влиял на него во время работы над «Детством»[481]. В письме от 25 октября 1891 года к М. М. Ледерле Толстой назвал этот роман среди книг, оказавших на него «огромное» влияние в юности[482]. В «Дэвиде Копперфильде» Диккенс обращался к собственной жизни, чтобы придать особую живость и яркость рассказу об отрывочных впечатлениях и воспоминаниях счастливого, здорового ребенка. Следуя в этом за Диккенсом, Толстой создал образец русского детства для всех последующих русских писателей, обращавшихся к этой теме[483]. Кроме того, автобиографическая основа образа Дэвида Копперфильда позволила Диккенсу создать более завершенный характер, чем все до тех пор им созданные. Психологическая усложненность характера Дэвида Копперфильда сделала его прообразом для Николеньки Иртеньева в толстовском «Детстве», сочетающем «диккенсовские или гоголевские индивидуализирующие детали с психологическим анализом Стендаля»[484].

Как Дэвид Копперфильд и Неточка Незванова, герой Толстого Николенька Иртеньев не святой. Он по природе человек любвеобильный, но не склонный жертвовать собой ради других. Из взрослых в повести к самопожертвованию способны только Маман и Наталья Савишна. Николенька помнит об их безграничной любви в детстве, но никогда не показан подражающим им. Толстой не находит в чувстве долга или жертвенности естественной добродетели детства. Скорее Николенька существует в естественном потоке чувств, хороших и плохих, ни одно из которых постоянно не превалирует над другими. Его добродетель заключается главным образом в отсутствии страстей, под воздействием которых он мог бы причинить вред другим, и в искренности. Что бы он ни чувствовал, он чувствует абсолютно. В нем есть дурные начала, но они не имеют серьезных последствий и замещаются столь же сильными хорошими.

В центральной тематической главе книги («Детство») представлены условия, необходимые для счастливого детства. Ребенок спит и, пробужденный ласками матери, реагирует на них чистой, ничем не осложненной любовью. Наряду с «невинной веселостью», такая любовь, говорится в тексте, является сущностью детства. В ней еще нет возникающего позднее напряжения между любовью к себе и любовью к другим. Любовь к матери предшествует любви к Богу, и Он в первых молитвах ребенка соединяется с ней. До тех пор пока Николенька может поддерживать эту абсолютную веру в благожелательность родителей (и соответственно, Бога) по отношению к себе, до тех пор пока он не чувствует себя отделенным от них, он остается в состоянии абсолютного счастья.

«Детство» начинается с рассказа об окончании этого ничем не осложненного и счастливого этапа раннего детства. Николенька разбужен учителем Карлом Иванычем, который ловит с помощью хлопушки мух, и одна из них случайно падает на голову спящего мальчика. Реакция Николеньки на это случайное событие сигнализирует о важной перемене, связанной с его взрослением, отсюда и, казалось бы, случайное упоминание здесь же рассказчиком о его дне рождения и возрасте. Николенька неожиданно возмущается поступком Карла Иваныча: «“Положим – думал я – я маленький, но зачем он тревожит меня? Отчего он не бьет мух около володиной постели? вон их сколько! Нет, Володя старше меня; а я меньше всех: оттого он меня и мучит”»[485].

Николенька проснулся от сна раннего детства, и в первом мгновении его сознания звучат гордость и гнев; его «я» утверждает себя относительно других. Это движение фатально для чувства единения ребенка с матерью[486]. Оно вызывает связанное с ним чувство стыда, заставляющее Николеньку придумать сон о смерти матери, чтобы объяснить Карлу Иванычу свои слезы. Динамика, заданная первоначальным импульсом самоутверждения Николеньки, теперь порождает ложь, затуманивающую прозрачность его отношений с учителем. Ложь противоестественна, но ничто не говорит о том, что и самоутверждение Николеньки противоестественно.

Естественно или неестественно, но детство в первой толстовской повести заканчивается. В ней (повести) много невинной веселости и любви, но, сливаясь с ними, один за другим звучат предостерегающие голоса страстей. Наряду с гневом и желанием быть большим в Николеньке зарождается чувственность, проявляющаяся, когда он целует в обнаженное плечо Катю (глава 9) и когда снова целует ее в темном чулане, откуда дети подсматривают за юродивым Гришей (глава 12). Более зловещими, и действительно относящимися к иной категории чувств, нежели эти естественные сексуальные импульсы, выглядят первые проявления amour ргорге, появляющиеся, только когда Николенька расстается с матерью, уезжая в город. (Простое тщеславие возникает раньше.) Это чувство, продукт самосознания, впервые идентифицированное философским наставником Толстого Жан-Жаком Руссо, как расширяет, так и подрывает естественную любовь к себе, делая ее зависимой от той любви, которую к нам испытывают другие. После минуты чистого горя, когда Николенька «обнял ее и, прильнув к ней, плакал, плакал, ни о чем не думая, кроме своего горя», выехав на дорогу, он продолжал плакать, «и мысль, что слезы мои доказывают мою чувствительность, доставляла мне удовольствие и отраду» (глава 14)[487].

В 1-й главе Николенька вынужден лгать о своих слезах из-за стыда за свой порыв гнева на Карла Иваныча. Его поведение двулично, сложно, однако еще не фальшиво. Даже в 14-й главе он искренне чувствует горе, хотя и получает удовольствие от его проявления. Только в городе, вдали от матери, он впервые выражает поддельные чувства, чтобы произвести впечатление на других. В стихотворении в честь дня рождения бабушки требования рифмы заставляют его сказать, что он любит бабушку больше, чем мать. Его авторское тщеславие превосходит его любовь к правде – и даже к матери. Эта ложь, беспокоящая Николеньку, сопровождается его новой заботой о внешности: он скрывает, как ему неудобно в новой городской одежде, потому что в ней он выглядит взрослым.

Наибольшую угрозу детству представляет растущее осознание собственного