Следствия самоосознания. Тургенев, Достоевский, Толстой - Донна Орвин

«я», угрожающее искренности и моделирующее соответствующим образом естественный поток ощущений. Эта модель развивается из новой и нездоровой зависимости от других, которые, в отличие от матери Николеньки, какой он ее воспринимает, полностью отделены от него, и его интересы им не обязательно сердечно близки. На протяжении всего повествования в «Детстве» Николенька постепенно приобретает знания о степени своего воздействия на других. Скорбя у открытого гроба матери, он в какой-то момент «потерял сознание своего существования и испытывал какое-то высокое, неизъяснимоприятное и грустное наслаждение». Однако, как до, так и после этого, другие чувства, среди которых главное amour propre, разбавляют его горе. Сначала он хочет «показать, что огорчен больше всех», и беспокоится «о действии», которое «производит на других». Новая способность анализировать себя создает набор новых сконцентрированных на себе чувств наряду с новыми удовольствиями. Сознавая свою потерю, он получает удовольствие от этого состояния – «…я испытывал какое-то наслаждение, зная, что я несчастлив, старался возбуждать сознание несчастия, и это эгоистическое чувство больше других заглушало во мне истинную печаль»[488]. На самом деле Николенька наслаждается своим несчастьем из-за жалости, которую испытывает к себе, и, что еще важнее, жалости, которую, как он предполагает, к нему испытывают другие[489]. Каждый раз, когда он делает себя объектом самоанализа, он видит себя таким, каким его видят другие, и поэтому переносит себя в область воображения, подогреваемого amour propre. Таким образом он постепенно отчуждается от своих подлинных чувств, перемещаясь в область угадывания чужих чувств и манипулирования ими. Уже в «Детстве» приготовлена сцена – и занавес действительно поднят – для взрослой драмы гордости и тщеславия.

Реакция Достоевского на «Детство» Толстого

Несмотря на использование Толстым сентиментальной риторики, его картина детства была более реалистичной и подробной, чем что-либо созданное в русской литературе до нее. Безусловно, Достоевский читал повесть с большим интересом и извлекал из нее уроки. Почти полное соответствие ей можно видеть в описании князем Мышкиным поведения швейцарских детей в «Идиоте»: деревенские дети тоже не ангелы – они так же ссорятся и плачут, как и смеются – и они, как и Николенька, легко переходят от одного настроения к другому[490]. Несмотря на эти переклички, Достоевский во многом не соглашался с новым автором, писавшим о детстве, и не только в очевидных или убедительно документированных случаях, но и там, где это менее заметно.

Достоевский редко описывает счастливых детей, похожих на юного Николеньку Иртеньева. В таких детях, по его убеждению, не отражается современная действительность. В 1870-х он противопоставлял свои несчастные семьи счастливым семьям Толстого, которые, в его понимании, были реликтами более гармоничного, но уже не существующего дворянского прошлого[491]. Деструктивные импульсы дворянских детей у Толстого, благополучно помещенные в область мечты и фантазии, Достоевский актуализировал в современных семьях, не способных дать детям ни безграничной любви, ни защищенности, безопасности[492]. Такие сюжеты, как униженные жалобы бабушки князю Ивану Иванычу о поведении отца в «Детстве» или история Епифановых в «Юности», представляют собой возможные «Достоевские» ситуации, которые Толстой держал в сознании, но не выдвинул на первый план[493]. С другой стороны, реализм Толстого в изображении детей влиял на сентиментальность Достоевского. Именно после публикации толстовской трилогии Достоевский, снявшись в «Униженных и оскорбленных» с диккенсовского якоря, начинает более радикальное исследование травмированной психики страдающего, подвергшегося насилию ребенка. В этом романе содержится и его первая критика толстовской картины детства.

В 1855 году, все еще находясь в ссылке в Сибири, Достоевский прочитал в «Современнике» «Отрочество», и его впечатление было настолько сильным, что он обратился к одному из своих корреспондентов, прося раскрыть имя автора, скрытое за инициалами «Л. Т.»[494]. Спустя полгода он хвалит «Л. Т.» в письме к своему сведущему в литературе корреспонденту А. Н. Майкову[495]. «Подросток» (1875), помимо прочего, был также ответом Достоевского на «дворянские» истории Толстого (как он их окрестил) о детстве и отрочестве; еще раз Достоевский прямо упоминает их в «Дневнике писателя» за 1877 год[496].

Первую отсылку к трилогии Толстого встречаем у Достоевского в 1861 году в «Униженных и оскорбленных», где главную роль играет персонаж, очень похожий на Николеньку. История изложена ретроспективно писателем Иваном Петровичем (Ваней). Юный князь Алеша Валковский и Наташа любят друг друга, а Ваня любит Наташу. Семьи влюбленных находятся в состоянии войны, а отец Алеши замышляет женить сына на богатой наследнице по имени Катя. Влюбленные живут вместе и планируют венчаться, но старому князю Валковскому удается разрушить их планы. В этом ему помогает глубокое понимание характера Алеши, в котором постоянно подчеркивается детскость.

«Две лучшие добродетели» детства, по мнению Толстого в «Детстве», – это «невинная веселость и беспредельная потребность в любви» (глава 15)[497]. Алеша в «Униженных и оскорбленных», по первому описанию рассказчика (с чужих слов), – молодой человек, «веселый и простодушный, с душою отверстою и способною к благороднейшим ощущениям, с сердцем любящим, правдивым и признательным»[498]. Встретив Алешу, Ваня, рассказчик, поражается его «самой простодушной, самой детской веселостью»[499]. Толстому дорога в детях их искренность. Повествователь в «Униженных и оскорбленных» подчеркивает откровенность, искренность Алеши: «Даже самый эгоизм был в нем как-то привлекателен, именно потому, может быть, что был откровенен, а не скрыт. В нем ничего не было скрытного»[500]. И сам Достоевский отмечает сходство Алеши и Николеньки Иртеньева, привлекает к нему внимание, заставляя Алешу цитировать «Детство» и предлагать Наташе перечитать вместе «Детство» и «Отрочество»[501].

Для Достоевского служил прообразом не только Николенька – его Алеша связан также и с человеком с «добрым сердцем», впервые описанным им в «Петербургской летописи», опубликованной в 1847 году в «Санкт-Петербургских ведомостях». Этот человек следует своим порывам, не беспокоясь о произведенном на других впечатлении. Он совершенно искренен[502]. В качестве примера подобного человека Достоевский приводит Юлиана Мастаковича, который в немолодые годы готовится жениться на семнадцатилетней девушке, но планирует сохранить также связь со своей сожительницей, вдовой, обратившейся к нему двумя годами раньше за помощью в судебном деле. Юлиан Мастакович – это также имя слегка комичного, но устрашающего героя преклонных лет в «Елке и свадьбе». В «Петербургской летописи» тип романтического злодея сменяет тип человека с естественно добрым, но неискушенным сердцем[503]. Как реалист, молодой Достоевский в 1840-е хотел дать психологическое объяснение злу, которое понимал как незрелый нарциссизм, соединенный с преувеличенными, экзальтированными страстями, но без активного естественного желания причинить боль другому. Опыт пребывания в сибирском остроге