Морской конек - Джанис Парьят

Он сел в уголке дивана, стал переключать каналы, пока не остановился на чем-то оживленном и красочном. В комнате что-то зазвенело, загрохотало, видимо, падая с большой высоты, и Эллиот захихикал, тут же погрузившись в эту атмосферу.

Несмотря на слабый сигнал, я снова и снова проверял телефон. Но если бы Майра позвонила, то на домашний номер. Телефон в коридоре, черный и архаичный, молчал.

К вечеру я начал нервно расхаживать туда-сюда, от окна к стулу и обратно. Заглядывал через шторы. Стоял у входной двери. Ждал звука подъезжающей машины у ворот, скрежета покрышек по гравию.

Майра вернулась до ужина, уставшая, измученная после дня в больнице, поездки под дождем туда и обратно. Его вывели из искусственной комы, но он был очень слаб после операции и сильной потери крови.

– Если он переживет сегодняшний вечер… – она не договорила. Под ее глазами залегли темные тени.

Мы тихо, молча поужинали тушеной бараниной, хлебом и чеддером. Миссис Хаммонд уложила Эллиота в постель.

– Если честно, я мало чем могла ему помочь, – сказала Майра. – Я дежурила у его постели, но он был слишком слаб, чтобы говорить… Не думаю, что он вообще знал, что я там. Я заметила, – добавила она, – что он оброс щетиной и нуждался в бритье. Было странно видеть его таким.

Я спросил, почему. Она закинула ноги на диван, словно вписала себя в его кожаную рамку.

– Потому что, сколько я себя помню, мой отец всегда был… безупречен. Как будто маска, которую он надевал каждый день, должна быть настолько идеальной, насколько это вообще возможно. Я часто думала, почему это так, когда видела другие семьи, отцов моих друзей… они были намного проще в своей одежде, своих привычках. Сегодня я увидела его небритым и подумала, что это расстроило бы его больше всего.

Я опустил глаза, обвел взглядом туфли, коврик. Промолчал.

Телефон зазвонил, когда мы сидели здесь бок о бок, и сонная Майра прижалась к моему плечу. Я забыл, до чего пронзителен и напыщен звонок стационарного телефона. Мы не сразу отреагировали.

– Я отвечу, – тихо сказала она, поднялась и вышла в коридор. Нужно ли было следовать за ней? Это грубо, подумал я. Почему-то мне не пришло в голову, что звонили из больницы.

– Да… это Майра, его дочь.

Но это было так.

Похороны прошли спустя две недели после Рождества.

В холодное, ветреное утро, в которое все старались, как могли, удержать в руках зонты. Я хотел стоять с краю, чувствуя, что не имею права быть в первых рядах, но Майра настояла.

– Пожалуйста.

Так что я смотрел, как священник благословляет землю, где Филипа должны были похоронить, как опускается гроб – с тем, кого я буду видеть всегда, кого запомнят мои глаза, и не как незнакомца. Могилу забросали землей, сверху возложили цветы. Дождь был слишком сильным, чтобы зажигать свечи. Майра в трауре была очень бледной, но не плакала. Эллиот, слишком маленький, чтобы все это понимать, стоял рядом в черном костюмчике и растерянно смотрел на нее.

Это моя вина.

Дождь сыпался маленькими ледяными шариками.

На поминках стало чуть легче. Я стоял у стойки, ел бутерброды с огурцами, пил чай – чашка за чашкой. Не от голода или жажды, а просто чтобы чем-то занять руки. Чтобы сделать вид, что я участвую в этом ритуале так же, как все. Я не знал, кажется мне это или в самом деле все глаза устремлены на меня, смотрят мне в спину, все шепчутся о том, какую роль я сыграл в этой трагедии.

Он был здесь. Филип пытался спасти его.

Порой Майра, проходя мимо, сжимала мою руку, пытаясь что-то от меня получить – может быть, силу или немного тепла. Я никого не знал, кроме нее и Эллиота, и говорил по большей части с ним.

– А дедушка вернется, если я буду каждый день играть на пианино?

Твой дедушка, сказал я как можно мягче, не вернется.

– Но это его обрадует, а если он обрадуется, то может вернуться.

– Если игра доставит тебе радость, то и ему тоже… но нет, вернуться он не сможет.

– Это я виноват, – сказал он, и его глаза наполнились слезами.

Нет, сказал я, попытавшись его обнять, совсем нет… но он увернулся и, плача, побежал к Майре.

К тому времени как все разошлись, она стала еще бледнее, вымотанная всем случившимся. Миссис Хаммонд оставила в кабинете хозяйки суп и сэндвичи, разожгла камин. Принесла на подносе бутылку бренди и фляжку с теплой водой.

– Не знаю, что бы я без нее делала, – сказала Майра, наливая себе бренди. Медленно выпила темно-золотую жидкость, подошла ко мне, сидевшему у камина. – Ты сегодня тут будешь спать?

В эти две недели они с Эллиотом спали на чердаке. Это невыносимо, сказала она, находиться так близко от комнаты погибшего. Мне стелили на полу.

Я обнял ее за талию. Как ей удобно… Тишина наполнилась треском дерева – оно, шипя, делилось своими секретами. Майра посмотрела на меня. Ее глаза блестели в свете огня.

– Спасибо, что остался.

Я неловко поднялся на ноги. Я сказал, что после всего, что случилось, я не мог уехать.

Как-то профессор Махесар процитировал нам эпизод из «Федры» Платона, где Сократ сравнивает душу с колесницей, запряженной парой крылатых лошадей. Богу достались два послушных животных, а человеку – лишь одна, а другая – смертная и непокорная. Одна тянет душу вверх, к добру и храбрости, а другая погружает во тьму и хаос. Они постоянно борются в каждом из нас.

Все свои зимние каникулы я провел в Винтеруэйле.

Встретил Рождество не у елки, а в поездках в больницу, встречах с распорядителем похорон и визитах в кабинет судебного следователя, где я вновь описал то, что произошло тем утром. Нет никаких сомнений, что часто повторяемая ложь становится реальностью. Эта ткань сплетена так замысловато, что ничего невозможно разобрать.

Смутное ощущение неправильности наступило только после того, как с формальностями и бумажной работой было покончено, и нам оставалось только дождаться похорон.

Новый год прошел тихо, дома. Я, как смог, приготовил курицу карри, которая понравилась всем, даже миссис Хаммонд, а вечером мы смотрели старые фильмы с Лоренсом Оливье. По настоянию Майры мы открыли бутылку шампанского. Новый год – разве я забыл? – время смотреть в будущее. Иначе Янус, двуглавый бог, будет недоволен.

В первую неделю января, ветреную и снежную, мы по большей части прятались дома и выходили на улицу