Морской конек - Джанис Парьят

танцоров, а клумбы в саду бунгало украшали пурпурно-розовые петунии, изнемогавшие от жары. Где-то поблизости цвело дерево чампа. Я его не видел, но воздух нес его глубокий золотой аромат.

Николас сказал, что путь научных исследований полон сюрпризов.

– Начнешь читать о происхождении идеала бодхисатвы и сам не заметишь, как заинтригован агиографической литературой…

– Кто он?

Стоит ли мне ревновать, добавил я в шутку.

Нет, насчет него беспокоиться не стоит. Он умер две тысячи лет назад.

Ананда был преданным слугой Будды и неразлучным его спутником. Самым верным и любимым учеником.

– Что озадачивает ученых, так это его очевидное отсутствие в рамках повествовательного искусства Гандхары. Он был важен для Учителя, поэтому трудно поверить, что его игнорировали, случайно или же намеренно.

Я спросил, много ли о нем известно.

– Буддийские тексты много рассказывают об их отношениях, какими бы странными они ни казались. Он был довольно необычной фигурой. Несмотря на преданность Ананды, его нельзя назвать хорошим учеником. Он был слабым и зависимым, рабом своей низменной натуры, упорно поддавался своим страстям.

– Почему же он тогда выбрал его? – спросил я. – Я имею в виду Будду… почему он выбрал Ананду?

Глаза Николаса стали цвета той черты, что разделяет воду и туман.

– Потому что он был человеком.

Я отхлебнул свой напиток. Дымный односолодовый виски наполнил меня ароматом леса и сосны.

– Ананда лучше всех знал дхарму, даже если он не достиг состояния архата – достоинства или совершенства, как другие монахи. О нем одном говорится, что он полностью слышал изложение Учения Будды: Ананда олицетворяет его историческую память.

Я сказал, что в таком случае довольно гадко исключать его из визуального повествования о жизни Будды.

– Именно поэтому я думаю, что это не так. Мне представляется более вероятным, что для него использовался критерий транскодификации, который в настоящее время больше не распознается.

– Очень может быть.

– Ты правда так думаешь? Вот если бы только моих руководителей можно было так же легко убедить…

– Возможно, они, как и я, понятия не имеют, что такое транскодификация.

Он рассмеялся.

– Я мог бы объяснить, но только если тебе впрямь интересно.

– Расскажи…

Я не стал говорить ему, что мой вопрос вызван не интересом к гандхарскому искусству, а тем, что в последнее время для меня все происходившее между нами приобрело еще большую ценность. Я уезжал на месяц, и хотя возвращался в начале июля, срок казался бесконечным. Когда-нибудь Николас тоже уйдет. Когда, я точно не знал. Я хотел это знать и вместе с тем не хотел. Если я набирался смелости и задавал этот вопрос, он загадочно отвечал, что останется в Дели навсегда. Или мелодраматически – что город покорил его сердце. Я знал, что если продолжу давить, это его разозлит. Его настроение легко менялось, легко портилось.

А я? Я не знал, сколько времени у нас осталось, месяц или вечность. Все, что должно было остаться со мной, каждая частичка его жизни, были мне особенно дороги.

Когда он потом, у себя в кабинете, рассказывал о неуловимом Ананде, я вспоминаю не подробности рассказа, а то, как его пальцы листали страницы. Как по его щеке до рта пробежала хмурая складка. Вспоминаю его волосы, темные, как надвигающаяся буря.

– Вот, – воскликнул он, держа в руках раскрытую книгу. – Ваджрапани. Носитель скипетра молнии, преданный послушник Будды. Ваджрапани – это Ананда. Страдающий герой, который своими трудами, подобно Гераклу, преображает себя. Замечательно, не правда ли?

Он считал, что произведения, отражающие образ Ананды, были разбросаны повсюду. В Британском музее, Национальном музее Дели, галереях Чандигарха. Вот почему Николас был здесь.

Со временем все прояснилось.

Той ночью или другой, лежа в полусне, я снова спросил его об Ананде. Достиг ли он архата? Стал ли наконец достойным?

Николас лежал на спине, обнаженный, подставив грудь мягкому ветру вентилятора. Он склонил голову, положив подбородок на мое плечо, мягко ответил, бормоча, как ручей.

После смерти Будды монахи собрались, чтобы послушать, как Ананда делится Учением, но они сочли его рассказ недостоверным, полным упущений. Единственный наследник слов мастера ощутил свою неполноценность, и, как говорят, это жгучее унижение стало причиной его стремления достичь архата. Он очень мучился от безмерной боли и наконец от изнеможения заснул.

Николас положил ладонь мне на бедро, и она застыла там, неподвижная.

– В тот момент, подвешенный в воздухе, он добился того, что стал достойным.

Его рука скользнула вверх по моей груди, изгибу шеи, по щеке.

– Один из немногих случаев… если не единственный… когда пробуждение происходит во время сна.

Он накрыл мои глаза ладонью.

– Может быть, то, что мы считаем полярными противоположностями, на самом деле одно и то же.

Его губы обожгли мой рот, ямку на шее. Чувствуя, как прерывается дыхание, я с трудом прошептал:

– Когда ты от меня уйдешь?

– Разве я не говорил тебе, что останусь навсегда?

В первую ночь, когда Филип был в больнице, мы с Майрой просидели в кабинете хозяйки дома почти до рассвета. Эллиот спал наверху, и я так думаю, Майре не хотелось оставаться одной. Хотя, честно говоря, и у меня не было особого желания лежать в одиночестве на чердаке и смотреть или на прямоугольники тьмы на потолке, или в окно на другое окно, где больше не горел свет и не был виден знакомый профиль. Мы зажгли огонь, как и несколько ночей назад, хотя казалось, прошло гораздо больше времени, сидели на диване и пили – она чай, я «Лохнагар». Долгое время мы молчали.

Я смотрел невидящим взглядом на предметы: большое бехштейновское пианино, резные изгибы крепкого георгианского кресла у камина, длинные бледные занавески, которые, раздвинувшись, впускали ночь. Здесь, как и в большой гостиной, на каминной полке тоже стояли немногие фотографии и интимные безделушки. Большую часть стены напротив нас занимала картина-триптих. Как я мог не заметить ее вчера вечером? Видимо, меня слишком заворожили азартные игры, еда, вино и счастье. Иногда искусство можно понять, лишь когда тебе плохо.

Сначала картина казалась разноцветной абстракцией, искусной, непонятной, но чем больше я всматривался в ее линии, тем больше они обретали форму. Я смог различить фигуру, от шеи до талии, вытянувшую руки будто в попытке прорвать холст. Мои руки по-прежнему дрожали.

Майра плотнее закуталась в шерстяную шаль, откинулась назад, долго смотрела в белый потолок, прежде чем спросила:

– Как, по-твоему, это ощущается?

Я не знал.

– Разве не странно, – медленно продолжала она, – что мы не можем представить бессознательное как-то иначе, кроме как провал в памяти?

Да, это было невозможно вообразить.