Дом паука - Пол Боулз

— Вы ведь так и не позвонили мистеру Моссу, — сказала Ли так, будто только сию минуту подумала об этом, хотя это пришло ей в голову еще час назад, когда они ели суп.

— Теперь нет смысла ему звонить, он уехал.

Это было так типично для Стенхэма: Ли почувствовала себя слегка задетой, сама не понимая почему.

— Да, верно! Но вы-то откуда знаете?

— Они передали мне его сообщение, когда я звонил, чтобы заказать напитки.

— Но мне вы ничего не сказали.

— Думал, вам неинтересно.

— Но почему он выбрал именно сегодняшний вечер?

— О, этот человек мог бы войти и выйти из медины, даже если бы война была в полном разгаре. Он мог бы пригласить лидера Истиклала на чашку чая, а за обедом встретиться с французским главнокомандующим.

Ли развеселило сквозящее в словах Стенхэма осуждение.

— Вам это не очень-то по вкусу, верно? — спросила она.

— А кому по вкусу, когда на его глазах пользуются привилегиями, в которых ему самому навсегда отказано?

— Прекрасно! — рассмеялась Ли. — Советую вам быть осторожнее с вашими провокационными разговорами! А то вы прямо как я.

— В конце концов, — продолжал Стенхэм, делая вид, что не замечает ее иронии, — он ворочает миллионами, так что его мотивы — вне подозрений. А вот кто знает, до чего можем дойти мы? Вполне вероятно, мы видим туземцев в превратном свете. Возьмите хотя бы паренька наверху: он никогда не присоединится ни к одной группе, но сделает все, что ему прикажет человек с принципами. А этот человек с принципами может оказаться первым встречным, который чем-нибудь его приворожит. Вот кто опасен, а не те, кто официально состоят там-то или там-то. У тех и так все на лбу написано. Я понимаю, отчего французы бесятся. Среди туземцев они могут контролировать только лишь несколько тысяч членов партии. Остальных же девять миллионов фанатиков — попробуй раскуси.

— Есть ли какие-нибудь замечания по отчету товарища Стенхэма? — Голос Ли стал тонким и резким, она пародировала интонации типичной нью-йоркской стенографистки. — Если нет, приступаем к следующему пункту повестки дня. В отсутствие товарища Липшица…

Метко брошенная Стенхэмом салфетка угодила ей прямо в лицо. Марокканцы изумленно воззрились на эту сцену, французы пребывали в состоянии коллективной летаргии. Ли фыркнула. Судя по всему, настроение у нее было превосходное. День не обошелся без приключений, будущее было непредсказуемым и столь же будоражащим. К тому же обед оказался лучше, чем обычно, поскольку, учитывая минимальное число посетителей, шеф-повар не стал предаваться полету гастрономических фантазий. Ко всему прочему, Ли успела слегка захмелеть, то и дело подливая себе вино, действительно замечательное и охлажденное как раз до нужной температуры. Она только что заказала еще полбутылки и собиралась пить кофе на террасе.

— Прямо не знаю, что буду делать, когда уеду из Марокко и придется отказаться от этого дивного розового алжирского, — сказала она.

— Во Франции оно тоже продается, — ответил Стенхэм.

В это мгновение в нижнем саду что-то ухнуло. Стенхэм с Ли переглянулись, эхо заметалось от стены к стене, но секунду спустя был слышен только шелест дождя. Они вскочили и бросились к окну, но внизу ничего было не разглядеть — лишь темное кружево ветвей и отблески луны на плитках дорожек.

— Зачем это они? — после такого грохота Стенхэм сам не узнал свой голос, или, быть может, так ему почудилось.

— Отель-то французский, — ответила Ли сквозь стиснутые зубы, как будто была в самой гуще перестрелки и бросила свою реплику через плечо в минуту внезапного затишья.

— Пойдемте все же, доужинаем, — коротко рассмеялся Стенхэм. Официанты ринулись на балкон и, свесившись через перила, глядели в сад; в первых рядах французы, за ними теснились марокканцы.

Конец ужина был испорчен. Словно каким-то необъяснимым образом воздух в зале сгустился и изменились даже самые ее пропорции. Исказились звуки, свет горел слишком ярко, а тени стали чернее. Механизм обслуживания тоже безнадежно разладился. По ошибке им принесли по две порции десерта, но забыли ложки. Глядя на официантов, можно было подумать, что они куда-то страшно торопятся, но при этом совершенно позабыли, где что лежит.

— Вы расстроились? — спросил Стенхэм.

— Не больше чем от любого другого неожиданного шума, — ответила Ли. — Терпеть не могу неожиданный шум. Потом все время ждешь, что он повторится.

— Да, мне это знакомо. Давайте выпьем кофе в баре? Думаю, не очень безопасно находиться на террасе в такой момент.

— Давайте закажем кофе в ваш номер. А то мы совсем позабыли про бедного мальчика.

Амар сидел посреди комнаты перед выстроенными полукругом ботинками, один из них он держал в руке и внимательно его разглядывал.

— Хорошие ботинки, — объявил он, указывая на тот, что был у него в руках. — Их надо все время хорошенько чистить. До блеска. Иначе кожа может лопнуть, и все. Safi!

— Если я не ошибаюсь, он нашел мой крем и бархотку и вычистил все ботинки, прежде чем ими полюбоваться, — сказал Стенхэм. — Вот на что у меня никогда не хватало времени, и о чем я все равно бы забыл, даже если бы и хватило.

— Спросите его, что он думает об этом шуме.

Стенхэм обратился к Амару, дождался ответа и сказал Ли:

— Он считает, что это чепуха. Говорит, что мальчишки в Касабланке делают бомбы, очень плохие, а потом швыряют их куда ни попадя. Французы называют их des bombes de fabrication domestique[132]. Но в Фесе, говорит он, такого еще не бывало. Самое большее — драки и перестрелки.

Как раз когда Стенхэм произносил эти слова, раздался еще один громкий взрыв внизу, в медине, где-то совсем близко. Амар подбежал к окну, постоял, глядя вниз. Потом, повернувшись, сказал:

— Похоже, это рядом с банком.

— Он так спокоен, — заметила Ли. — Можно подумать, у них тут бомбы каждый день взрываются.

— Для них это все игра.

Принесли кофе, Стенхэм еще в дверях взял поднос, чтобы официант не заходил в комнату. Они сели, обсуждая случившееся, причем Стенхэм время от времени пытался окольным путем добиться от Амара новых сведений или вызнать его реакцию. Но даже Ли, лишь наблюдавшая за их беседой, было ясно, что мальчик не склонен откровенничать. Под маской почтительной вежливости таилось смущение, он неохотно отвечал на вопросы Стенхэма, Ли даже показалось, что порой они приводят его в ярость. Наконец она решила вмешаться, так как мальчик выглядел все более сбитым с толку и несчастным.

— Оставьте же наконец бедного парнишку в покое! — воскликнула она. — Кончится тем, что он решит, что мы — такие же мерзавцы, как французы. Вряд ли стоит допрашивать его с пристрастием.

Стенхэм сделал вид, что не слышит ее.

— Он будто пополам расколот, — сказал он. — В нем перед вами все Марокко. Каждую минуту он говорит нечто противоположное, не понимая, что сам себе противоречит. Он даже не может объяснить, кому симпатизирует.

— Какая чепуха, — усмехнулась Ли. — Я никогда не видела такого волевого лица. Если он не хочет говорить, значит, просто так решил.

— Причем тут воля? Он в центре событий. Сам он тут не при чем. Пойти в одну сторону, или в другую — для него без разницы.

Ли встала, подошла к окну, вернулась назад.

— Я по горло сыта подобного рода мистикой, — заявила она. — Это так скучно, и так фальшиво. Любая мелочь имеет значение, зависит ли она от вашего решения или это чистая случайность. Жизни скольких людей круто изменились из-за самых простейших вещей, от того, в каком месте они перешли улицу.

— Да, да, понимаю, — ответил Стенхэм с напускной усталостью. — Но мне это кажется не менее скучным и совсем уж фальшивым. Я всего лишь хочу сказать, что он любит мир исламских законов, потому что это его мир, и в то же время ненавидит его, потому что чутье подсказывает, что мир этот на краю пропасти. От него уже больше нечего ждать. Но и наш мир он тоже ненавидит, ненавидит в принципе, хотя в нем — его единственная надежда, единственный выход; сомневаюсь, правда, что для него лично выход вообще есть.

Ли налила себе кофе, сделала глоток и, обнаружив, что кофе остыл, поставила чашку на стол.

— Вы говорите так, будто все это только его частные дела, касается только его одного. Боже мой! Хотелось бы знать, сколько миллионов человек во всем мире находится сейчас точно в таком же положении. И всем предстоит одно и то же. Все они готовы отбросить старый образ мыслей и без малейших колебаний принять наш. Это дело решенное. Они даже не задаются вопросом, стоит это делать или нет. И они правы, правы и еще раз правы, потому что у нас все получается, и они знают это.

На мгновение Стенхэм почувствовал, что гнев душит его, говорить трудно, и он не отвечает за свои слова.

— Мой милый маленький друг, — наконец произнес он, и голос его прозвучал зловеще и хрипло, — наихудшее, что я могу вам пожелать, это по-прежнему оставаться здесь, когда нагрянет тот ужас, которого вы так ждете.