Страницы Миллбурнского клуба, 1 - Слава Бродский

С.Л.  Вылазит рыбка из икры, из головастика лягушка,

Вылазит мысль из головы, а пух и перья из подушки.

Уж так устроено в природе, что цепью следствий и причин

Соединен предмет один с другими в вечном хороводе.

И.М.  Слежу я, птичек воспорханье, рыбок в oмуте кoпaнье,

Зайцев в oгoрoде скoк и свиней в зaгoне греб.

Кoгдa ж идей кaких случaйных вдруг пoсещaет грудь мoю,

Тoгдa в пoрядке чрезвычaйнoм их нa бумагу срoчнo лью.

Ю.Б.   Ктo в мыслях тaк дaлёкo видит, прoзренье – вoт судьбa егo,

Ему и мухи не oбидеть, когда без мухи есть кoгo.

В-третьих, мелкие животные рассматриваются Олейниковым как равноправные партнеры и объекты бесед, рассуждений и чувств. Тут он наиболее оригинален; он резко отошел от назидательности и антропоморфизма «Стрекозы и муравья» и подобных традиционных текстов, то есть он вовсе не приписывает своим героям неких человекоподобных чувств с целью морализирования. Он неожиданным образом говорит, по сути: мы равны. Этот вид отношений наиболее загадочен. Вот, наверно, самое яркое (и знаменитое) свидетельство:

Муха

Я муху безумно любил!

Давно это было, друзья,

Когда еще молод я был,

Когда еще молод был я.

Бывало, возьмешь микроскоп,

На муху направишь его –

На щечки, на глазки, на лоб,

Потом на себя самого.

И видишь, что я и она,

Что мы дополняем друг друга,

Что тоже в меня влюблена

Моя дорогая подруга.

Кружилась она надо мной,

Стучала и билась в стекло,

Я с ней целовался порой,

И время для нас незаметно текло.

Но годы прошли, и ко мне

Болезни сошлися толпой –

В коленках, ушах и спине

Стреляют одна за другой.

И я уже больше не тот.

И нет моей мухи давно.

Она не жужжит, не поет,

Она не стучится в окно.

Забытые чувства теснятся в груди,

И сердце мне гложет змея,

И нет ничего впереди...

О муха! О птичка моя!

1934

Довольно трудно однозначно интерпретировать такой текст. Я бы что-то подобное мог написать, только «поймав случайно образ» и потом развив его до логического (абсурдного) конца; что-то такое однажды и соскочило у меня с языка: «Сидит птичкa у кaминa и в oгoнь глядит, скoтинa!»

Тут я тоже проявил слишком сильное личное отношение к птичке, чересчур экспрессивно ее обозвав. Помню, это было просто смешно и все. Возможно, и Н.О. это было просто смешно. Мы часто склонны усложнять очень простые вещи.

Но, возможно, тут есть что-то более глубокое: если рассматривать муху, с одной стороны, как символ высокой сложности явления природы, подобного человеку (как недавно стало известно, наборы генов у человека, насекомых и других существ очень схожи), с другой – как символ мимолетности, а с третьей – как символ ничтожности и ненужности, то все можно свести к такой схеме: я был влюблен в нечто, совершенно неважно во что (кого), – я постарел и расстроил здоровье, предмет любви умер – жизнь потеряла смысл, ибо чувства все еще «теснятся в груди», а любимого предмета нет. В этом случае предмет уходит, остается только отношение. Поскольку отношение очень сильное, то ничтожность предмета (мухи) только подчеркивает его значимость, и, возможно, тоску по реальному несбывшемуся отношению (любви) такой же степени страстности.

Тут важно посмотреть, что изменится, если муху заменить на что-то другое. Есть две крайности. С одной стороны, поставьте вместо «Муха» «Муся» (или «Маша») – и все будет хорошо (разве что микроскоп заменить на собственные глаза), это будет обычный и весьма тривиальный «любовный» стих. С другой стороны, можно сделать замену на нечто абстрактное и к делу не относящееся, типа «Бармаглота» Л.Кэрролла или «глокой куздры» Л.В.Щербы. Тогда читатель поймет исключительно то, что описана любовь к абстрактному предмету (но именно любовь), наподобие действий в абстрактных анекдотах. И это будет (возможно!) весьма близко к замыслу автора. Но так как муха куда яснее «куздры», то возникает дополнительный комический эффект по контрасту «высокой» любви и «низкого» предмета.

Ничтожные предметы и по сю пору вызывают высокие поэтрические чувства [4]:

C.Л.  … Той расческой не раз гадов я удалял,

И в ночи волоса ею часто чесал.

Дорога она мне, точно жизни кусок,

Время стерло ее, прежде острый, зубок.

…А теперь сон я видел, что пришел уже срок

Подарить ее другу и волос на ней клок.

Пусть теперь он владеет этой редкой вещицей,

От нее пусть балдеет и чесаться ей тщится…

И.М.  До слез достал меня ты, Станни, своей историей печальной,

В ней услыхал я отзвук дальний того, что сам ж переживал.

Я помню, в давние года любил я мыться иногда,

И вот в кусок однажды мыла я вдруг влюбился нaвсегдa.

Я мылся им десятки раз, им мыл и профиль, и анфас,

И лоб, и бровь, и глаз, и таз – и наслаждался всякий раз.

И вот недавно поутру его я, как всегда, беру,

И вдруг мой внутренний инстинкт мне что-то громко говорит.

«Отдай его – я слышу глас – ты Липовецкому как раз,

Виденье было мне, что он уж год как мыла был лишен…»

С.Л.  Распознаванья показали, и кластер тоже подтвердил,

Что никогда нигде ни разу свой организм ты не умыл.

Забудь пока что о расческе, ты не готов еще морально,

Расти астральную прическу и развивайся фигурально.

А мыло вышли на анализ – мы разберемся с ДНК

Кого отправил ты на мыло. Засим покедова, пока.

Но подобные теории – все же мои домыслы. Насекомоемкие тексты Олейникова наводили многих на мысли об их схожести с «Превращением» Ф.Кафки. Мне это кажется поверхностным. Аналогично – можно рассмотреть все это в связи с «Жизнью насекомых» В.Пелевина (любят писатели этих существ, любят – вспомните еще В.Набокова) – но я не буду далее углубляться.

3. Наука, занимающая достойные 8% сознания Н.О., весьма своеобразна. В чем-то она полумистическая и полна жизненной силы, как у Н.Заболоцкого в «Столбцах» (я не знаю, каково точно их взаимное влияние: «Столбцы» вышли в 1929 году, а кое-какие стихи Олейникова были, кажется, раньше – наверно, литературоведы уже в этом разобрались). Но чаще она примерно такая:

Наука и техника

Я ем сырые корешки,

Питаюсь черствою корою

И запиваю порошки

Водопроводною водою.

Нетрудно порошок принять,

Но надобно его понять.

Вот так и вас хочу понять я –

И вас, и наши обоюдные объятья.

Знакомая конечная цель, так сказать, уже проходили выше.

Или вот пара фрагментов из длинного «Служения науке»:

Я описал кузнечика, я описал пчелу,

Я птиц изобразил в разрезах полагающихся,

Но где мне силу взять, чтоб описать смолу

Твоих волос, на голове располагающихся?

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Везде преследуют меня – и в учреждении и на бульваре –

Заветные мечты о скипидаре.

Мечты о спичках, мысли о клопах,

О разных маленьких предметах,

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

О, тараканьи растопыренные ножки, которых шесть!

Они о чем-то говорят, они по воздуху каракулями пишут,

Их очертания полны значенья тайного...

Да, в таракане что-то есть,

Когда он лапкой двигает и усиком колышет.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

А где же дамочки, вы спросите, где милые подружки,

Делившие со мною мой ночной досуг,

Телосложением напоминавшие графинчики, кадушки, –

Куда они девались вдруг?

Иных уж нет. А те далече.

Сгорели все они, как свечи.

А я горю иным огнем, другим желаньем –

Ударничеством и соревнованьем!

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Запутавшись в строении цветка,

Бежит по венчику ничтожная мурашка.

Бежит, бежит... Я вижу резвость эту, и меня берет тоска,

Мне тяжко!..

                                                                                 1932

Такое вот служение... Ироническое – и одновременно пытливое – отношение Н.О. к науке, ее прямое сопряжение, так сказать, с Эросом и Танатосом как нельзя лучше соответствует нормальной ментальности ученого, хотя Н.О. таковым и не был. Он хочет «разгадать тайну объятий» – и не может. Н.О. тоскует, понимая безнадежность познания даже «ничтожной мурашки», но то же происходит и в головах ученых. Познание манит и отталкивает, вдохновляет и вводит в отчаяние. В этом аспекте Олейников, возможно, оказался наиболее тонким из поэтов, которые вообще обычно не могли внятно сказать что-либо на темы науки – они либо воспевали ее успехи с нелепым энтузиазмом, либо наивно ужасались ее кошмарными результатами –  бомбы и пр. Но никто не смеялся над ней и никто не очеловечивал ее так, как Н.О., не показывал ее внутреннюю сопряженность с базисными человеческими эмоциями. Его «псевдоученость», его «надевание маски специалиста», как это обычно трактуется, не имеет сатирического оттенка, как и вообще его творчество, – он лишь интуитивно верно показывает настоящий способ мышления ученого, с его самообманом и его самоиронией (которая, по моим наблюдениям, растет пропорционально уровню исследователя).