Право на одиночество - Ника Соболева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ну что ты, – я рассмеялась. – Такого еще ни разу не было, если мне память не изменяет.
– Значит, мне подъезжать?
– Ага.
– Тогда подходи к воротам сразу после шести часов.
Положив трубку, я задумалась. Пожалуй, стоит попросить у Рашидова совета… Да, именно так. Он уже взрослый мужик, должен понять…
– Итак, – произнес Мир, пыхнув трубкой, – ты хочешь понять, почему Громов вдруг изменил линию своего поведения?
Мы в это время сидели в библиотеке. Во время ужина я не стала морочить Рашидову голову своими смятенными мыслями, а вот после рассказала о случившемся со мной утром.
– Ну да, – я смущенно кивнула. Повествуя Миру о своих отношениях с начальником, я чувствовала себя при этом полной идиоткой. Он был первым человеком, с кем я поделилась абсолютно всеми своими мыслями по поводу Максима Петровича… и теперь с ужасом ждала, что он тоже изречет нечто, подобное советам Светочки.
– По-моему, ты просто плохо подумала. Ну, или ты просто боишься подумать хорошо, – Мир усмехнулся. – Не верю, что ты не понимаешь столь очевидных вещей, ты ведь очень догадливая девочка.
– Я не девочка, – буркнула я.
– Да ты что? – он откровенно расхохотался. – А кто, мальчик?
Увидев, что я надулась, Мир перестал смеяться и покачал головой.
– Не обижайся, Наташ. Миша ведь называл тебя «девочка моя», и ты не обижалась. Неужели мне нельзя?
Я подняла на него удивленные глаза.
– Можно, просто… – я запнулась. – Просто в данном контексте это прозвучало насмешливо…
Рашидов наклонил голову, задумчиво глядя на меня. А потом дотронулся до моей руки, улыбнулся ласково, и сказал абсолютно серьезно:
– Иди сюда.
Это было так забавно и трогательно, что я не смогла больше дуться.
– Рядом с тобой я именно маленькой девочкой себя и чувствую, – призналась я. – Это очень необычно, но… мне нравится. Я уже давно не чувствовала себя девочкой.
– Вот и прекрасно, – Мир подмигнул мне. – А теперь подумай и сама ответь на свой вопрос. Я уверен, у тебя все получится, если ты немного подумаешь… девочка моя.
Улыбнувшись, уловив в его голосе ласковую усмешку, я принялась мысленно рассуждать. И минут через пять…
– Я поняла, – вздохнула я. – Но думать об этом я боюсь.
– Чего же ты боишься?
Помолчав, я ответила:
– Ты знаешь. Должен знать.
– Почему ты так думаешь? – голос у Мира был очень серьезным.
– Потому что ты понимаешь меня.
– Мне нужно озвучить то, о чем ты боишься думать? Или ты предпочтешь оставить это в себе?
Я закрыла глаза и резко выдохнула всего лишь одно слово:
– Озвучь.
– Хорошо… Громов хочет тебя, Наташа. Он говорил, что уважает твое решение – это правда, но от себя не убежишь. И поэтому он будет добиваться тебя. Именно об этом решении он и говорил. И ты отчаянно боишься как и его настойчивых действий, так и своей на них реакции. Ты боишься сдаться, уступить, забыть о своих рассуждениях и отдаться человеку, который тебе нравится. Женатому человеку с двумя дочерьми.
От каждого слова я вздрагивала, как от удара. Но мне было нужно, чтобы Мир сказал все это… Слушая его, я словно слушала саму себя. Так у меня всегда было с Михаилом Юрьевичем.
Мир замолчал, а я все не решалась открыть глаза. Он не торопил меня, только легко сжимал мои пальцы.
– Наташа.
Я осторожно приоткрыла один глаз. Рашидов смотрел на меня, сочувственно улыбаясь.
– Ты можешь открыть второй глаз и выслушать то, что я тебе скажу?
Кивнув, я улыбнулась и сделала то, что он попросил.
– Девочка моя, ты зря так боишься. Максима тебе бояться не нужно, потому что он никогда не обидит тебя и ни к чему не будет принуждать. А бояться самой себя весьма глупо, а ты человек неглупый. Я бы мог дать тебе совет… Но ты не сможешь его принять, потому что сама загнала себя в клетку условностей и не видишь того, что видят другие люди.
– Неужели ты тоже думаешь, что я должна ему отдаться? – вздохнула я.
– Ты никому ничего не должна, кроме самой себя. Но ты не хочешь делать то, о чем так настойчиво кричит твое сердце и тело, ты слушаешь только свой разум. Но подумай, далеко бы ушли твои родители в своих отношениях, если бы руководствовались одним разумом? Родилась бы ты на свет, если бы на месте твоего отца была мама?
Да, в этом Рашидов был прав. Папа поступил как эгоист, но, в конечном счете, если бы он не сделал этого, мои родители вряд ли поженились бы в будущем.
– Тут другое, Мир. Мой отец не был женатым мужчиной с двумя дочерьми. И мама любила его по-настоящему, а Громов…
– Громов тебе просто нравится, – усмехнулся Мир. – Хотя я бы сказал, не «просто нравится», а «больше, чем нравится», ведь только на него ты так реагируешь. Но это неважно. А важно другое. Во-первых, дочери Максима. Одной шестнадцать, другой двенадцать. Это уже взрослые девочки, которым вполне по силам будет понять отношения отца с другой женщиной. А во-вторых, Лена. Понимаешь, я знаю ее. Не очень хорошо, но тем не менее… Жена Громова когда-то произвела на меня впечатление человека, который не любит никого. Вообще. Я убежден, что ей глубоко безразличны все интрижки мужа с кем бы то ни было.
Я вздохнула. Об этом я думала уже тысячу раз… Прокручивала в голове, уговаривала саму себя… И не могла перешагнуть через невидимую черту, которую сама себе нарисовала.
– Я не могу, Мир, – прошептала я, опустив голову.
– Я знаю. Ты не была бы собой, если бы могла. А теперь давай-ка перестанем думать обо всем этом. Я тебе лучше расскажу пару случаев из жизни двоих моих оболтусов.
Я благодарно кивнула, слушая его спокойный, бархатный голос.
Ну почему, почему все так сложно?..
В день своего рождения я проснулась от дикой головной боли. Так и знала, что точно случится какая-нибудь пакость. Впрочем, это была не последняя пакость на мою голову, случившаяся в этот день.
Я напялила на себя первое попавшееся платье, выпила кофе, наложила Алисе побольше корма и отправилась на работу.
Небо было серым, как грязное постельное белье. Деревья радовали всех прохожих своей унылой безлиственностью, под ногами хлюпало и чавкало, как будто земля жаловалась на то, что по ней ходят. И каждый мой шаг отдавался в голове, отбойным молотком колотя по черепушке со стороны мозга. Казалось, азбуку Морзе выстукивал.
Наверное, так же чувствовала себя Русалочка. Каждый шаг – боль… Может быть, действительно нужно было взять больничный или отпроситься. А ведь сейчас еще поздравлять начнут…
Я вошла в здание издательства мрачнее самой черной тучи. Прошла мимо охранников, даже не поздоровавшись. Поднялась по лестнице в свой кабинет и сразу же начала разбирать текущие дела.
Все до единой бумажки вызывали во мне раздражение, а от компьютера голова словно взрывалась. Хотелось встать и прислониться лбом к оконному стеклу – может, от его прохлады боль станет меньше…
Светочка и Громов опаздывали. Я чувствовала глухое недовольство – видимо, покупают мне подарок.
И вот, среди многочисленных бумажек, я наткнулась на очередной шедевр человеческой глупости. Наверное, если бы не моя головная боль и не день рождения, я бы ограничилась возвратом этого, с позволения сказать, документа в редакцию, но…
Я поднялась и, захватив заявку для совещания по новинкам, направилась в редакцию детской литературы.
Заведующая редакцией, незабвенная Мария Михайловна, была женщиной потрясающей. Во всех смыслах. Она потрясала своим профессионализмом, когда дело касалось общения с авторами, художниками и верстальщиками, потрясала, когда нужно было срочно придумать интересное решение для какого-нибудь проекта, потрясала, когда представляла на совещании нечто совершенно новое – и всегда оказывалось, что это ее личная разработка. Высокая, рыжеволосая и зеленоглазая, она и внешностью своей тоже потрясала. Но главное, чем она потрясала лично меня – это своей безалаберностью и безответственностью по отношению к служебным документам.
Сколько раз я просила Марию Михайловну быть внимательнее, и уж ни в коем случае не сажать за заполнение заявок младших редакторов, особенно если они новенькие. И тем не менее я продолжала получать подобные шедевры творческой мысли с завидной регулярностью. Отчаявшись бороться с рыжеволосой заведующей, я обычно возвращала такие опусы с гневной пометкой; «Переделать ВСЕ!»
Ворвавшись в редакцию, я застала всех ее членов за столом мирно жующими свои завтраки. Увидев меня, они дружно поперхнулись.
– Э-э… добрый… э-э… утро доброе… – понеслись со всех сторон невнятные приветствия.
– Доброе, – ответила я, стараясь совладать с желанием немедленно перейти на крик. Насколько я знала из личного опыта, криком тупости не поможешь. – Скажите, кто это составлял?
И я подняла листок с заявкой за краешек, повыше, чтобы было видно всем. Мгновение спустя мне уже не требовался ответ – судя по резко побледневшей, а затем покрасневшей девочке лет восемнадцати на вид, это она согрешила.