Современная датская новелла - Карен Бликсен

Косые лучи солнца сквозь окно жгли его мятые брюки, неряшливо брошенные на стул.

Свесив руку, он схватил домашние туфли и провел пальцем по гладким, черным от долгой носки подметкам. Струйка песка ссыпалась к нему на грудь, да только что этим докажешь: сколько раз он прогуливался в этих туфлях вокруг дома. Ночное событие мучительно резко стояло перед глазами, но недавняя растерянность и смятение его у моря настолько не вязались с всегдашним его спокойствием и хладнокровием, что он спрашивал себя: а не приснилась ли ему вся история — иначе откуда эта немощь, раздвоенность, какие порой одолевают тебя во сне…

Он ощупал рукав пижамы, тот, что, казалось, должен был пострадать от шипов, но рукав был цел, если не считать ничтожных просветов в узоре ткани; возможно, шипы, не разорвав нитей, просто слегка их раздвинули. На всякий случай Вилли осмотрел оба рукава, потом всю пижаму. Только на одной штанине в самом низу болталась нитка, но мог ведь он и зацепиться за щепку в дверном проеме. Вилли встал и придирчиво осмотрел брюки — ничего примечательного. Босой, он подошел к жаркому квадрату, который солнце выпекло на полу, поставил на него обо ступни. Затем перешел к подоконнику, оперся на него руками. Жаром обожгло нежную кожу ладоней, но он лишь еще крепче прижал их к горячему дереву и скоро уже ощущал одно лишь благостное тепло. По тропке у кустов шиповника спешили за утренними газетами дачники в купальных халатах. Любители ранних купаний давно уже были на берегу, перекликались, дрожа от холода, перебираясь через прибрежные камни. Один из них как раз добрался до отмели, обернувшись к пляжу лицом, вскинул руки и со сладострастным ревом плюхнулся спиной в воду. Совсем не так вскидывал руки ночной купальщик, но ведь в ту пору стояла тьма и было это много дальше в морских волнах — может, Вилли ошибся. Может, кто-то из тех дюжих парней, любителей ранних купаний, подобно ему самому, вскочил посреди ночи с постели то ли от жары, то ли просто оттого, что ему не спалось, и приспичило парню окунуться в море, остудить разгоряченное тело, чтобы затем, под гнетом здоровой усталости, снова крепко уснуть. И пока Вилли сражался с туфлями, купальщику, должно быть, надоело плескаться, он, скотина, взял чуть-чуть вправо, куда Вилли и вовсе не догадался взглянуть, затем подплыл к берегу и выбрался на песок там, где Вилли и не мог достать его взглядом.

Подальше на пляже, у гостиницы и купальных кабин, уже набралось много народу, солнце припекало вовсю. Многие принесли с собой складные кресла, но не решались расставить их: по берегу ветер дул сильней, чем вверху, под сенью гостиницы и дач. На мачте вывесили зеленый флажок — стало быть, погода благосклонна к купальщикам.

Вилли нашарил под кроватью домашнюю туфлю, сунул в нее руку. В прохудившемся войлоке обнаружились две-три свободные нитки, но, может, оттого они и торчали, что прохудилась подкладка, все это можно определить лишь на глаз, а значит, придется вспороть туфлю, иначе ведь не добраться до нитей… Но чем быстрей заполнялся пляж громким гомоном жизни, тем невероятней мнилось ему ночное событие; к тому же ему было жаль портить домашние туфли.

Вилли рассеянно поел, затем, прихватив из кладовки прозрачный мешочек, спустился вниз, к зарослям шиповника. Поискал в песке свои следы, но следов было слишком много — и вели они во все стороны. Ему не хотелось рыскать по стежке без явного дела, и он притворился, будто рвет шиповник, а, по правде сказать, высматривал всюду обрывочек белой нитки, точно такой же, как та, что болталась на пижамной штанине; в свете дня, однако, кусты были совсем другие.

Стоило кому-то пройтись по стежке мимо кустов, как Вилли тотчас принимался яростно рвать шиповник, нарочито размахивая мешочком, и до того даже осмелел, что сказал доброе утро мужчине, примелькавшемуся ему раньше. Как знать, может, это начало одного из знакомств, что так пригодились бы ему этой ночью. Но когда Вилли наконец бросил поиски, в мешочке у него была горстка шиповника, но обрывка белой нитки он не нашел.

Он отнес мешочек домой и тут же вновь спустился на берег. Там, у кабин, стоял смотритель пляжа, приглядывая за стайкой девушек, резвившихся в море, неподалеку от берега, вокруг надувного матраца. Его изрядно раздобревшее тело уже отливало темным загаром. Вилли ни разу не видал его в море, но, должно быть, нельзя одновременно купаться и смотреть за купальщиками.

— Да, уж сегодня вряд ли надо бояться, что кто-то утонет, — проговорил Вилли.

Коричневая спина вздрогнула, смотритель пляжа быстро оглянулся на говорившего и тут же вновь уставился на купальщиков — разве что в другой стороне.

— Скажите, а все же бывают здесь на воде несчастья? — не отступал Вилли.

— Говорят, бывают, — угрюмо отозвался смотритель, — при мне-то ничего такого не приключалось.

Может, сам он только по ночам и купается, может, его-то Вилли этой ночью и видел.

— Ночью, однако, за пляжем нет никакого надзора. А охотники искупаться при лунном свете всегда найдутся. Долго ли тут до беды?

Смотритель пожал плечами. «Тянет с ответом, хочет хорошенько подумать», — решил Вилли, но спустя две-три минуты понял, что это и был ответ.

Вилли предложил смотрителю сигарету, но тот, не отводя глаз от моря, лишь мотнул головой.

— А все же, если бы кто-то утонул этой ночью, куда бы его отнесло?

Смотритель скривился так, словно ему дунули в глаза. Потом вяло махнул рукой в сторону берега.

— Вон туда — к маяку!

Вилли повернулся к белому маяку у края залива. Когда же он снова оглянулся на собеседника, тот уже шел к кабинам.

После завтрака Вилли сел за письмо к жене Тове. «Погоди, — писал он, — не приезжай еще дня два-три. Я должен закончить сложный отчет. Мне нужен полный покой».

Прежде Вилли не допускал до своего слуха ничьих случайных речей, торопливо шагал поселком, ни вправо, ни влево не оборачиваясь, и расслаблялся лишь наедине с собой, страшась ненароком услышать толки, которые так или иначе не предназначалась для его ушей, однако иной раз побуждали к бесплодным догадкам, лишь отнимающим время. Нынче, однако, он заставил себя замедлить шаг и прислушиваться к разговорам дачников, но те по большей части судачили о террористах, подплывавших к берегу на канонерках, да еще о великолепной камбале, которой торгуют у пристани, — никаких толков об утопленниках или пропавших без вести он не услышал. Купив у причала одну из тех самых великолепных рыбин, Вилли торопливо повернул к дому.

Когда Вилли писал жене про сложный отчет, он взывал этим прежде всего к самому себе, надеясь подстегнуть свою дурную совесть настолько, чтобы заставить себя накинуться на работу и без роздыха кончить ее. Но, очутившись лицом к лицу с кипой бумаг, он был не в силах сосредоточиться на работе. Да еще эта жара на дворе… Ближе к вечеру, оставив отчет на столе, Вилли решил пройтись к маяку.

Он шел краем моря, шлепая по воде босыми ногами, стараясь не наступить на медуз, нескончаемой вереницей лежавших у водной кромки. Ближе к маяку потянулись копенки водорослей. Солнце высушило и жарко накалило их верхний слой. Сладостно и жутко было ступать по ломкому, податливому, теплому насту, чувствуя, как пятка, а не то и пальцы то и дело соскальзывают на ледяное, склизкое дно копенки — чувство это он запомнил еще ребенком. За вереницей копенок открывался заливчик, куда прибивало с моря разного рода хлам. Волны перемалывали весь этот мусор: коробки от яиц, пластмассовые бутылки, корзины, доски и щепки. Вилли выловил поленце — бесцветное, продолговатое, гладко обкатанное, но с глубокими бороздами, в которых уже была выедена вся труха. Казалось, перед ним громадная человеческая ступня, на которой кто-то отгрыз часть большого пальца, да заодно и все остальные. Прибойные волны растворяли под ним песок, будто сахар. Все глубже и глубже оседал он в воду, помня это ощущение еще с детства, ужас, когда из-под ног уходит почва, и скрючил пальцы, чтобы хоть горстку песка удержать для себя, жалкую пядь. Но вдруг накатила большая волна и разом высосала из-под него песок, так что он чуть не упал. Он замахал руками, выронил деревяшку, но все равно рухнул в воду и вскрикнул, вскочил и бросился бежать к дому. Он бежал по высушенным солнцем копенкам, и ноги его, дырявя ломкий верхний слой водорослей, с каждым шагом все глубже увязали в холодной жиже.

Дома он сменил брюки, надел ботинки и быстро зашагал в поселок. Был уже шестой час, телеграф закрыли, но он так долго барабанил по матовому стеклу окошка, что решили — дело идет о жизни и смерти — и приняли у него телеграмму: «Письмо аннулирую. Приезжай первым поездом».

Вернувшись домой, он ринулся к своим бумагам и сделался ко всему слеп и глух. В половине десятого ему пришлось наконец что-то перекусить: оказалось, он успел к этому сроку больше, чем за всю минувшую неделю, хоть сам и в толк не мог взять, как это вышло, — работал бездумно, как автомат.