Светлая даль юности - Михаил Семёнович Бубеннов

две или три строки, где и при каком условии пользуется внутренним монологом, и опять-таки то необычайно многословным, то, наоборот, сдержанным.

Острословы могут, конечно, посмеяться над таким моим занятием в молодости, как над бесполезной причудой. Я и сам не очень-то уверен в его большой пользе. Однако уже после войны я с удивлением узнал, что еще два писателя в молодые годы с той же целью, что была и у меня, тоже «чудили», переписывая от руки классические романы! Совсем же недавно мне стало известно, что Леонид Леонов как-то обмолвился, что «начинающему прозаику совсем не худо переписать от руки «Капитанскую дочку», а Алексей Югов, готовясь к работе над историческим романом, переписал от руки сотни страниц Галицко-Волынской летописи…

V

Четыре года я усиленно занимался литературным самообразованием. Но это не значит, что у меня случился тогда длительный перерыв в литературной практике. (Перерывы в творческой работе, даже небольшие, очень вредны!) Дело в том, что с осени 1933 года я стал газетчиком. Сначала около года работал в политотдельской газете МТС (в Рыбной Слободе на Каме), затем — в республиканской газете «Красная Татария» (Казань).

Для начинающего писателя работа в газете весьма полезна. Писатель не должен гнушаться никакой мелкой газетной работой — она окупится сторицей. Она учит искать нужное слово, учит писать экономно, выразительно. Начинающий писатель в газете, как говорится, набивает руку. Он должен пройти весь путь газетчика — от писания мелких заметок до очерков на различные темы.

Я прошел этот путь. Писал все, что требовалось газете, всегда серьезно, дотошно изучая то, о чем хотел поведать читателю. В поисках материалов исколесил всю Татарию, встречался со многими интересными людьми — известными летчиками, первыми Героями Советского Союза, участниками автопробега Москва — Каракумы, учеными, писателями, художниками, спортсменами, партийными и советскими деятелями, хозяйственными работниками, строителями, геологами. Всех не перечесть! Часто выезжал в Москву — то на открытие сельскохозяйственной выставки или пуск метро, то с экскурсией колхозников на канал имени Москвы, то на первую сессию Верховного Совета первого созыва…

Работа в газете расширила мой кругозор, усилила зоркость взгляда, научила быстро ориентироваться в бурном потоке общественной жизни, быстро замечать в ней наиболее интересные, значительные явления, научила общению с людьми, умению по малейшим признакам распознавать их характеры. Эта кипучая, нелегкая работа стала и отличнейшей школой, позволившей мне окончательно выработать свой стиль и утвердиться в своих взглядах и пристрастиях. Наконец, работа в газете приучила избегать водолейства, самого большого зла в нашей литературе.

Однако при всей очевидной пользе, какую дает работа в газете, я довольно быстро начал тяготиться ею: она не оставляла времени для заветного дела, которое все настойчивее звало меня к себе.

С начала 1937 года я вновь активно занялся литературной работой. К этому времени я был, конечно, уже не тем зеленым юнцом, который когда-то написал повесть о годе великого перелома в сибирской деревне. За четыре года я значительно пополнил запасы своих знаний и всевозможных жизненных наблюдений. А в результате серьезного изучения истории гражданской войны в Сибири и Поволжье у меня скопилось столько интереснейших материалов, что их уже невозможно было держать под спудом. Да и чувствовал, что могу сделать новый, более твердый шаг в литературе, что его пора сделать, иначе будет поздно.

Немало времени потратил я тогда на обдумывание своего сибирского романа. Постепенно складывались планы отдельных его частей, появлялись в воображении многочисленные герои, имевшие уже свои имена. Замысел то воодушевлял меня, то — чаще всего — своими масштабами приводил в уныние. Понимая, что мне не объять необъятное, я всячески старался ограничить свой замысел, сделать его более локальным, взять главное, характерное для того времени, какое собирался описать в будущей книге. Наброски плана задуманного романа занимали около восьмидесяти страниц на машинке; отдельно были написаны характеристики основных героев и их портреты.

Сделал я тогда и некоторые наброски для романа: одну главу — о контрреволюционном сборище в Томске, где тайно создавалось «Сибирское правительство», несколько глав — о приезде Колчака из Японии во Владивосток, о его встрече с Гайдой, захвате им власти в Омске, а потом — о поездке на фронт. Более ста страниц было написано о жизни в деревне в предгорьях Алтая весной восемнадцатого года, о падении там Советской власти после белогвардейского мятежа.

Но как ни успешно шла подготовка к созданию большого исторического полотна о Сибири, я чувствовал, что она далеко еще не закончена. Между тем мне уже не терпелось сделать новый шаг. И тогда я решил, что те материалы, какие определенно не будут использованы в основной работе, надо использовать для создания небольших произведений. Кстати, это могло быть и хорошей тренировкой перед большой дорогой.

Прежде всего я решил написать повесть «Бессмертие», в которой на основе подлинных событий рассказать о том, как летом восемнадцатого года белогвардейцы уничтожали первых строителей Советской власти на «барже смерти», ходившей по Каме. Однако небольшая повесть складывалась чрезвычайно медленно: я переделывал ее не однажды, добиваясь наибольшей правдивости и выразительности в описании одной из трагедий гражданской войны. Но любая переделка, как известно, требует определенного времени на обдумывание каких-то новых ситуаций, новых ходов в развитии сюжета. Тут неизбежны и паузы. Эти паузы я заполнял работой над рассказами, главным образом, тоже о гражданской войне.

В то время я писал брату Фаддею: «Так вот, после длительного перерыва в литературной работе, эти две повести («Бессмертие» и «Чужая земля») — учеба, и учеба, кажется, не плохая. Это для меня своеобразные курсы по подготовке в вуз литературы… Теперь, брат, стараюсь держать экзамен! Надо торопиться — годы уходят! И хотя не существует возрастных ограничений при приеме в вуз литературы, но как-то неудобно будет являться туда с седенькой бородкой… Где-где, а уж на литературном поприще я буду настойчиво биться до тех пор, пока не напишу хорошую книгу. Мне, брат, многого не надо. Смею тебя уверить, что я бы удовлетворился одной хорошей книгой».

Писать приходилось только ночами, после того как выдохнешься на работе в редакции. Обстановка в конце тридцатых годов, надо сказать, была весьма неблагоприятной для творчества. Приходилось постоянно жить в необычайном напряжении. Как и все, я не был в состоянии понять, что происходит вокруг; многое невольно вызывало внутренний протест. И все же надо было, как говорил А. Фадеев, «жить и исполнять свои обязанности». Эту последнюю фразу из «Разгрома» я написал на отдельном листке и вывесил над своим домашним письменным столом.

Некоторые мои друзья считали, что я, увлекаясь темой гражданской войны, сознательно ухожу от современности. Но они ошибались. Я был уверен,