Светлая даль юности - Михаил Семёнович Бубеннов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Считаю, что писателю, особенно молодому, вредно отрываться от родной почвы. Какой ни есть он, отчий край, все равно он обогащает писателя гораздо больше, чем чужие места. Счастлив тот писатель, какой никогда не расстается со своей маленькой родиной надолго, а если и расстается по нужде, то не теряет с нею духовной связи. Счастлив тот, кому удается хотя бы время от времени посещать родные места, постоянно наблюдать за теми переменами, какие там происходят, за жизнью своих однопоселенцев и сородичей, знать все их помыслы, радости, успехи и неудачи. Такая связь лучше, чем что-либо другое, дает писателю возможность познать жизнь всего родного народа, услышать сердцебиение большой Родины.
Думаю, что именно тоска по Сибири и породила у меня тогда мечту описать историю гражданской войны на ее просторах, историю борьбы с белогвардейщиной. Вполне вероятно также, что сказалось влияние «Тихого Дона», который был у меня настольной книгой. Кто тогда из молодых писателей, потрясенный шолоховской эпопеей, не пытался писать свою эпопею о гражданской войне в родных местах? Им несть числа.
Мечта о большом сибирском романе не покидала меня до самого начала Великой Отечественной войны. Долгие годы были затрачены на добывание и изучение исторических материалов, на раздумья и овладение сложной темой.
Но я никогда не забывал и о советах А. М. Горького. Да и как их было забыть? С переездом Алексея Максимовича в Москву литературное движение в стране стало бить ключом, повышались требования к мастерам художественного слова. В газетах стали появляться статьи с острыми критическими замечаниями о творчестве именитых писателей, которых раньше не было принято задевать в печати. Появился журнал «Литературная учеба». Создавался Литературный институт. Все, все указывало на то, что, если хочешь заниматься литературой, надо учиться и учиться, надо как бы начинать все сначала, но на более высокой основе. Поехать в Москву, в Литературный институт, я не мог по семейным обстоятельствам. Оставалось заниматься самообразованием, как советовал А. С. Новиков-Прибой.
Еще в Москве я разработал план самообразования, рассчитанный на несколько лет. Из Москвы привез довольно много разных учебников, пособий, справочников и книг. Но привезенного оказалось, конечно, недостаточно. На последние гроши начал выписывать необходимые книги и журналы. Хорошо, что вся классика оказалась в районной библиотеке, собранной из частных библиотек в годы революции. Обнаружил я в Рыбной Слободе и целый склад еще неразобранной литературы. Здорово наглотался я на том складе пыли, но зато в моих руках оказался словарь Даля и много нужнейших книг, в том числе о гражданской войне в Сибири.
Все мои дни были заняты службой, которая давала ничтожный заработок, добыванием хлеба и необходимой снеди, заготовкой дров и стоянием в разных очередях; а вот ночи — ночи напролет просиживал над книгами, да еще при маленькой лампешке, а то и при коптилке. Пришлось отказаться от многих развлечений, хотя молодость и звала в люди. Каждая свободная минута отдавалась овладению теми знаниями, без каких невозможно преуспеть на литературном поприще, и поискам полезного для будущего заветного труда. Зимой никому из родных не удавалось уговорить меня делать хотя бы маленькие передышки. После многомесячных ночных сидений весной меня шатало, как говорится, без ветра.
Кроме изучения разных наук, я много времени затрачивал на чтение художественной литературы, главным образом русской классической. Причем читал я ее не как прежде, забывая обо всем на свете, а с карандашом в руках, делая для памяти самые различные заметки. С особенным вниманием следил за логикой развития характеров героев, за тем, как русские писатели, явно избегая длинных, утомительных описаний, стараются раскрыть образы своих героев через их поступки и в зависимости от этого с необычайной естественностью и жизненностью строят свои произведения. Вначале меня больше всего интересовала композиция небольших, немноголюдных романов Тургенева. Записывая содержание его романов, главу за главой, я вдумывался в то, почему у него возникали те или иные ситуации при развертывании конфликта, и как одна ситуация неизбежно порождала другую, и какие это вызывало иногда внезапные, но неизбежные, закономерные повороты в судьбах описываемых людей, и что в конечном счете ломало или возвышало их жизни. Эти записи помогали мне понять, как Тургенев, желая выразить свои определенные мысли, взгляды, задумав создать определенные образы, очень экономно, расчетливо, не расплываясь по древу, придавал своим романам изящные литературные формы. Со временем дело дошло и до изучения сложных, многоплановых романов Л. Н. Толстого. Я был поражен его редчайшей своеобычностью в построении своих величайших творений, что не всегда замечается при быстром чтении.
Не знаю, насколько разумен был этот мой опыт литературного самообразования, но я всегда чувствовал, что он не прошел для меня даром.
Читая разные произведения — и классические, и современные, я также выписывал из них на небольшие листки чем-то понравившиеся мне места, отдельные фразы и те слова, какие я не знал или употреблял редко. С целью выискивания таких слов читал (именно читал!) разные словари, прежде всего словарь Даля, и разные энциклопедии. Постепенно у меня создавался свой необычный «словарь» слов, каких я прежде не знал или какие еще не твердо закрепились в моей памяти. Время от времени я просматривал его, постепенно пополняя свои словарные запасы. По себе знаю, что при такой длительной, настойчивой практике можно многое почерпнуть из сокровищницы русского языка.
В своей учебе я не пользовался никакой консультацией и, возможно, допускал какие-то ошибки и просчеты. Скажем, однажды у меня мелькнула такая мысль: а не попробовать ли переписать от руки один из шедевров русской литературы? Конечно, не для того, чтобы потом подражать автору в его манере письма. Нет, я так рассуждал: авось мне станет понятнее, как у великого классика, следуя за его мыслью, слагались фраза за фразой, создававшие определенный ритм романа, почему у него появлялись те или иные слова, при каком условии он переходил от описания к диалогу или пейзажу, то есть как строил композицию каждой отдельной сцены. И я начал медленно, очень медленно переписывать одно из совершеннейших творений отечественной литературы. Я вдумывался в каждую фразу, стараясь хотя бы в какой-то незначительной степени, хотя бы отдаленно почувствовать, почему именно она, а не какая-либо другая появилась в рукописи автора. Мне казалось, что, переписывая роман, я гораздо лучше, чем даже при замедленном чтении, чувствую, почему в одном месте автор делает диалог очень пространным, а в другом — кратким до предела, в одном месте пейзажу отводит чуть ли не целую страницу, а в другом — всего
