Крепостной Пушкина 3. Война - Ираклий Берг

и рванул в оренбургские степи при первой возможности, ведь легенда о Пугачеве пробивалась сквозь любую цензуру, и в ней звучал тот же вопрос. К сожалению, а, может быть, к счастью, Пушкин уже не был юнцом, оттого не огорчился обнаруженному слишком сильно. Выяснилось, что свобода Емельяна юридически начиналась с целования руки нового повелителя, а де факто — с грабежей разной степени зверств. Он знал это и ранее, но не столь подробно, отчего был склонен считать менее значимым, чем показалось на местах действия восстания.

Тем не менее, накопленный материал дал пищу для ума, наводил на новые, не приходящие ранее мысли. Пушкин ехал домой в предвкушении человека нашедшего новую интересную книгу, которую не враз поймешь, и которая обещает интеллектуальное развлечение, столь им ценимое. Тогда-то он и встретил Степана.

Знай Степа, что о нем мыслил Пушкин, то он очень бы удивился.

Во-первых, Александр не поверил в мнимое крестьянство «сына Афанасиевича» практически сразу. Ну не было таких крестьян на Руси и быть не могло! Встречались самородки, и немало, но все они шли по колее известной. Степан не годился под их образец.

Во-вторых, он определил в ряженом крестьянине дворянина из хорошей семьи по вольности общения, не той, что внешне, но внутренней. В любом недворянине, каким бы тот человек не был, хоть богатым надутым купцом, хоть казаком, проглядывалась, проступала второсортность. Если угодно — пиетет. В Степане он того не почувствовал, невзирая на все ужимки «потомственного крестьянина деревни, ой, тьфу ты, барин, села Кистенёвки».

Бедное дворянство, однодворцы, были так же отвернуты по массе нюансов. Нет, Степан был очевидно из дворян, и дворян не стесненных до прискорбного уровня.

Обожавший загадки, Александр безошибочно, как ему показалось, записал Стёпу в масоны.

Смесь былой обиды с живым воображением и верой в свою исключительность, привели Пушкина к «отгадке» того рода, которая невольно возвеличивает отгадывающего.

Выходило, что он не отвернут обществом в которое свободно принимали (теперь он знал точно) множество откровенных глупцов, но избран для чего-то особенного.

«Что же, подпустим и мы турусы!» — принял условия игры Александр.

Финансовые затруднения, вчера ещё казавшиеся неразрешимыми, висевшие кандалами на руках и ногах поэта, разрешились словно по-волшебству. Мнимый крестьянин объяснил, что никаких сложностей на деле нет и не предвидится. Открыто предложил громадную сумму, погашение всевозможных долгов и выкуп имения. Пушкин отказался. Не совсем, то было невозможно, но в значительной части. Быть слишком должным Пушкин не желал. К тому же, останавливало соображение не проявить чрезмерную алчность, что непременно было бы оценено не в его пользу.

Нападение разбойников, вкупе с последующими событиями, от героического явления «крестьянина» верхом на коне и до гибели семьи Калашниковых, навело поэта на второй вариант оценки ситуации. Конечно, он сразу понял угрозу.

Александр знал, что слухи о расколе в самом «тайном» и многочисленном обществе верны. Это казалось логичным после запрещения императором самого существования общества. Почти сразу выявились лидеры среди тех кто не желал бросать начатое, вскоре пришедшие к вражде между собой. Власти были осведомлёны о текущих процессах, но глядели сквозь пальцы. Раздробления казалось достаточно. Пушкин и так состоял в нескольких обществах (за исключением желаемого) и понимал подоплёку.

Что такое тайное общество той эпохи? Группа людей связанных некими интересами. Сперва подбирались единомышленники, странным образом оказывающиеся людьми нужными. Затем определялась цель приложения коллективных усилий — что-нибудь весьма и весьма благородное. После шли обещания и клятвы оказывать друг другу всяческое содействие и поддержку на пути достижения искомой высокой цели. Ну а далее…далее вся поддержка и содействие сосредотачивалась на улучшение положения членов общества в жизни официальной. Чины, звания, награды, выгодные браки и назначения. Власти, и лично государя, такое положение устраивало. Николай как-то в припадке откровения высказался в духе, что, мол, потому и запретил масонство: пусть они чины делят и друг с другом грызутся, чем о революциях помышляют. Ведь масштаб организации прямо воздействует на её аппетиты. Масонство слишком разрослось, отчего желание стать чем-то большим чем оно есть, было вопросом времени. Государь как мог купировал угрозу.

До событий в Санкт-Петербурге было ещё далеко, да и кто мог их предугадать? Тогда Пушкин принял условия игры, как ему казалось, и «приблизил» к себе Степана, взяв в повседневные спутники для разъездов, как из расчёта, так и из любопытства к этому человеку, надеясь вскоре вывести того на чистую воду и разузнать что можно поподробнее. Задача не из сложных, как мыслил поэт, однако, со Степаном оказалось всё не так просто. Даже слишком.

* * *

— Гнев дурной советчик, Александр Сергеевич. — шепнул Степан и Александр вздрогнул.

— Неужели так заметно? — прошипел он ответ сквозь стиснутые зубы.

— Ну… мне заметно. — не стал увиливать сын Помпеевич.

Пушкин выдохнул.

— Передайте уважаемому Рауф-паше, — произнёс он вполне спокойно, — что он не может не отдавать себе отчёта в последствиях физического истребления посольства Российской империи.

— Александр Сергеевич, вы чего? Он же о том и талдычит. — от изумления в словах Степана, Пушкин поморщился.

Турок, ныне снова Великий визирь (по его словам), смешно зачмокал губами, услышав переводчика. Только что он превзошёл самого себя в цветистости и витиеватости используемых выражений, но посланнику Белого царя всё было мало. Рауф почувствовал усталость. Слишком много и напряжённо приходилось ему думать в последние дни, чтобы сохранить голову на плечах, слишком высоки были ставки. Теперь, на пороге победы, пускай временной, нельзя было позволить этим русским испортить ему всю игру. Только не сейчас. Потому он призвал в себе остатки сил и вновь расплылся в самой приветливой улыбке, стараясь подкрепить её взглядом доброго, мудрого человека.

— Пушкин-ага разгневан злыми деяниями, — повторил он, — но разве не долг его, как представителя великого и благороднейшего императора, исправить неправедные дела праведными?

Толмач вновь заговорил и Пушкин усилием воли заставил себя вслушаться ещё раз, повнимательнее.

Турок, впрочем, не сказал ничего нового и Александр заулыбался так, что Рауф поежился.

Положение дел, представленное визирем, выглядело, с его слов, проще некуда.

Послы российского императора оказались в заключении