Царь и Бог. Петр Великий и его утопия - Яков Аркадьевич Гордин

class="p1">Разумеется, церковная реформа, продуманная и осуществленная Петром и Феофаном, отнюдь не покрывала пространство великого переворота, осуществленного «строителем чудотворным», а являлась его частью.

Но – какой частью? Для успеха титанического замысла Петра необходимо было принципиально изменить представление человека о своем месте в Божием мире, представление человека верующего – а таких было абсолютное большинство – о его отношениях с Богом как высшим судией.

Замыслы Петра, осознанные и полуосознанные, – создание идеального «регулярного» государства тотального подчинения и порядка по всем правилам классической утопии – требовали фактической замены Бога как высшего авторитета другим авторитетом, «крайним судией», «Христом Господним», земным воплощением Царя Небесного.

«Слово о власти и чести царской» и «Розыск исторический» были прологом и смысловым фундаментом для двух основополагающих документов, завершивших создание новой императивной доктрины, которая предоставляла Петру неограниченные возможности для любых действий.

Это были «Духовный регламент» и «Правда воли монаршей».

«Духовный регламент» появился в 1721 году, но мы нарушим хронологию и прежде обратимся к «Правде воли монаршей», поскольку главные идеи этого обширного трактата появились задолго до написания «Духовного регламента». И если «Регламент» имел хотя и чрезвычайно важный, но ограниченный смысл, регламентируя церковную жизнь, то «Правда воли монаршей», хотя и была посвящена по преимуществу одному сюжету – праву государя самому избирать себе наследника и, стало быть, восходила к «делу» Алексея, являлась, по сути, развитием и расширением на все пространство народной жизни идеи «Слова о власти и чести царской» – о безграничности этой власти.

5 февраля 1722 года, через три с лишним года после гибели Алексея, был обнародован указ Петра об изменении порядка престолонаследия. Вряд ли, обнародуя этот роковой для российской государственности документ, Петр имел в виду кого-то определенного. Малолетний Петр Петрович, на которого возлагались такие надежды, умер в 1719 году. Но царь хотел иметь полную свободу рук в деле передачи власти.

Очевидно, мощное и угрожающее эхо расправы над Алексеем и всего слома миропредставлений, с этим связанного, неотступно тревожило Петра и всех участников этих событий.

Указ 5 февраля и обширный комментарий к нему, каковым, собственно, и являлась «Правда воли монаршей», должны были закрепить победу над современными «монархомахами и цареборцами» и сделать результаты этой победы окончательными.

Как и в других текстах этого комплекса, Феофан, используя свою эрудицию, предпосылает изложению главной идеи подробное обоснование.

Мы помним, какую роль в логических построениях «Слова о власти и чести царской» играли рассуждения о смысле «титла Величества», который там хитроумно сопрягался с обозначениями Бога – «бози или христы».

Свою высокоумную игру Феофан и здесь начинает с рассуждений о значении и смысле наименований верховной власти, «которую прочии европейские народы с латинска нарицают: маестат или маестет. У всех народов, как славянских так и прочих, сие наречие маестет или Величество употребляется за самую крайне превосходную честь, и единым токмо верховным властям подается, и значит не токмо достоинство их превысокое, и которого, по Бозе больше нет в мире, но и власть законодательную крайне действительную, крайний суд износящую, повеление неотрицаемое издающую, а самую никаковым же законам не подлежащую: такмо изряднейшии законоучители описуют Величество, между которыми Гугон Гроций именно так глаголет: высочайшая власть (Величество нарицаемая) есть, которой деяния ни чьей же власти не полежат, так дабы могли уничтоженными, быти изволение другого человека; когдаже глаголю, другого изъемлю самого его, кто такую власть высочайшую имеет: ему бо волю свою переменити мощно».

То есть никакой власти человеческой государь, маестат, Величество, не подлежит.

«Божией бо власти подлежит, и законам от Бога, яко на сердцах человеческих написанным, тако и в десятисловии подданным повиноватися долженствует; законам же от человека, аще и добрым, яко к обще пользе служащим не подлежит, и закону Божию так подлежит, что за преступление того Божию токмо, а не человеческому суду повинна».

Утверждая абсолютное всевластие государя, Феофан конкретизирует его власть и применительно к окружающим реалиям.

«Может Монарх Государь законно повелевати народу не только все, что к знатной пользе отечества своего потребно, но и все, что ему ни понравится; только бы народу не вредно и воли Божией не противно было». То есть, не стесненный никакими законами, государь сам определяет, что полезно народу и согласно Божиему замыслу.

А именно: «…и сюда надлежат всякие обряды гражданские и церковные, перемены обычаев, употребление платья, домов, строения, чины и церемонии в пированиях, свадьбах, погребениях и прочая, и прочая, и прочая».

Автор авторитетного исследования смысла и источников «Правды воли монаршей» делает ясный вывод: «Словом, монарх имеет право на мелочное вмешательство в частную жизнь подданных, как оно широко применялось в реформационной деятельности Петра Великого; очевидно признание за монархом такого права равносильно полному отрицанию за подданными прав гражданской свободы»[115].

По Феофану, власть государя «есть власть весьма неприкосновенная» и «власть безответственная», поскольку «судящий бо другого не повинующийся уже есть, но властительствующий, яко же вопреки повинующийся кому не может судить того, которому повинуется».

Попытка осуждать действия власти есть непризнание верховенства этой власти с ее «крайним судом», то есть бунт, преступление.

Казалось бы, есть некий ограничитель произвола монарха – Божия воля, божественные установления. Но так ли это?

Георгий Гурвич, автор монографии «„Правда воли монаршей“ Феофана Прокоповича и ее западноевропейские источники», пытается ответить на этот вопрос: «Остается неясным, признает ли Прокопович верховную власть юридически связанной естественным и Божественным законом, или только морально, выражаясь словами Гоббса „in foro interno“. Феофан, как не юрист, очевидно не делает различия между моральными и юридическими сдержками. Признание верховной власти, юридически ограниченной естественным законом, ведет к утверждению за подданными права на пассивное сопротивление, т. е. на неисполнение велений суверена, противоречащих естественному и Божественному закону. Прокопович совершенно обходит молчанием этот вопрос, что говорит в пользу предположения, что он считал верховную власть юридически абсолютно неограниченной, безграничной»[116].

Безусловно, так оно и было. Никакого другого толкования границ своей власти Петр бы не принял.

И если вспомнить, что, согласно доктрине Петра и Прокоповича, государь есть «Христос Господень», не просто наместник Бога на земле, но фактически его земное воплощение, то власть царя представляется абсолютной и ничем не ограниченной.

Феофан постоянно ссылается на европейские авторитеты – Гроция и Пуфендорфа. И он действительно прекрасно знал их сочинения. Но использовал их идеи исключительно так, как ему было нужно. Их представления о естественном праве и общественном договоре были ему принципиально чужды, как его господину и вдохновителю был чужд дух европейской гражданственности при внимательном интересе к государственному устройству, скажем, Швеции и Голландии.

В предисловии к исследованию Георгия Гурвича профессор Юрьевского