Царь и Бог. Петр Великий и его утопия - Яков Аркадьевич Гордин

Флоровский писал о спорах вокруг «Книжицы», которая не была опубликована (вышла только в 1774 году), но была широко известна в церковных кругах: «Именно учение Феофана об оправдании в этой книжице дало первый повод его противникам заговорить о его „церковных противностях“, что-де заражен он „язвой калвинскою“, что вводит он-де в мир российский мудрования реформатские. Для таких упреков и подозрений было достаточно оснований. Феофан исходит из самого строгого антропологического пессимизма, почему для него заранее обесценивается вся человеческая активность в процессе спасения. 〈…〉 Человек разбит и опорочен грехопадением, пленен и опутан грехом. Пленена и обессилена самая воля. 〈…〉 Феофан подчеркивает, что „совершается“ спасение верой, и дела человека не имеют никогда совершительной силы…»[105]

Но при внимательном чтении «Книжицы», с учетом общего мировоззрения и практической деятельности Феофана, в ней можно уже в 1712 году обнаружить черты той политической доктрины, которую с такой страстью будет он оформлять и проповедовать уже через несколько лет.

Вступительный текст, обращенный к «господину и патрону», и начинается соответственно. «Се мое об иге законном мнение, сказующее тяжесть его не удобоносимую ни в чем ином быти, точию в оной закона истязательной силе, еже бы во всех писанных, в книзе законней, пребыти совершенным, и весьма безгрешным! а не достигну толикой святыни, полежати клятве оной: „Проклят всяк, иже не пребудет во всех писанных в книзе законней, яко творити я“».

Еще выразительнее и определеннее «Извещение о книжице сей благочестивому читателю»:

Прием вину дела сего, с разговора о слове Петра Святого, закон игом неудобоносимым нарекшаго, надеяхся недолгим словом окончить сие.

Трудности бо сея, в чем есть неудобоносимая тяжесть законная, сие краткое мое решение есть: тое есть оная тяжесть, чего требует закон ко оправданию законному, а никто же от человек совершити может. Закон же требует безгрешнаго, и ниже мало скудного хранения всех заповедей своих, аще кто законом оправдитися хощет: а такового законохранения никто же от человек исполните может, кроме единого безгрешного Христа: понеже кто же безгрешен есть, аще бы единый день жития его был: убо тяжесть оная законная в сем лежит: еже быти безгрешным закона творцом тако, дабы на суде Божием возмог весьма невинен быти и оправдитися.

Флоровский, опытный и образованный богослов, так расшифровывает смысл весьма хитросплетенных рассуждений Феофана: «„Оправдание“ Феофан понимает вполне юридически 〈…〉. Это есть действие благодати Божией, которым кающийся и уверовавший во Христа грешник туне приемлется и объявляется правым, и не вменяются ему грехи его, но вменяется правда Христова…»[106]

Эта установка естественно переключалась в политическую плоскость. Ничтожный и сокрушенный изначальным грехом человек, неспособный снести «иго неудобоносимое» соблюдения заповедей, что бы он ни творил в этой жизни, спастись может только беспредельной верой, которая сама по себе искупает любые его поступки. Соответственно, человеку для физического спасения достаточно беспредельно и безоговорочно верить в наместника Бога на земле – Государя.

Недаром в своих рассуждениях Феофан время от времени переключается на светскую терминологию, чтобы доходчиво пояснить читателю свою мысль: «Подобно корона и скипетр Царский вельми быти тяжкое, а малодушному и малоумному человеку отнюдь неудобоносимое глаголется, не ради материи своей: кто невесть? но ради дела собою знаменуемого».

В последней части трактата, где речь преимущественно идет о той самой проблеме «оправдания», которую Флоровский выделил как основную и которая строится в значительной степени на истории жертвоприношения Авраама, готового к закланию своего сына, Феофан тоже для усиления смысла прибегает к «государственной» лексике.

Чтобы подкрепить утверждение о многосмысленности текстов Писания, он пишет: «Обычно, как в слове человеческом, тако и в Божием. В слове человеческом многие примеры суть, яко егда глаголем: скипетро царства сего или оного крепко быти: сие есть самое царство. И Царскую жалованную грамоту, нарецаем милость Царскую».

История Авраама и Исаака наверняка постоянно жила в сознании Феофана. Тем более что его мысль совершала причудливые обороты. Если, как резонно утверждает Флоровский, с одной стороны, «дела человека не имеют никогда совершительной силы», а значение имеет только вера, то с другой – веру можно доказать именно делом.

«Егда Авраам, возложи на жертвенник связанного Исаака, и уже намеревался заклати его, запрещающий тое Ангел сице проглагола к нему: Ныне познах яко боишися ты Бога, и не пощадел ecu сына твоего возлюбленного мене ради. А от сего слова яве есть, яко делом тем Авраам показал великую веру свою».

Собственно, вся деятельность Феофана с появления его в Петербурге есть напряженные поиски аргументов для оправдания того, что задумал Петр, и того, что он совершил, – сыноубийства.

Для этого необходимо было предложить предельно убедительную идею государственного устройства, сутью которого является абсолютная власть монарха, не подлежащего суду человеческому, а исключительно суду Божьему. А для этого монарх должен был стать подобен Богу во всех своих деяниях и обладать Его правами в решении человеческих судеб и судеб народов и государств.

Здесь нет ни надобности, ни возможности разбираться в перипетиях собственно богословского спора, в котором противники Феофана уличали его в проповеди протестантизма.

Как писал тот же Флоровский, «Феофан был изворотлив и ловок и сумел отвести от себя богословский удар. Возражения несогласным под его пером как-то незаметно превращались в политический донос, и Феофан не стеснялся переносить богословские споры на суд Тайной Канцелярии. Самым сильным средством самозащиты, – но и самым надежным, – было напомнить, что в данном вопросе мнение Феофана одобрял или разделял сам Петр»[107].

Уделить такое внимание «Книжице» имело смысл, чтобы было ясно: идеи, которые он с такой страстью и, прямо скажем, талантом проповедовал и защищал в период «дела» царевича Алексея и сразу после него, оформляя и оправдывая страшные результаты, не были навязаны Феофану царем. Они были органичны для него, поскольку он был, по сути, не столько богословом, сколько политическим дельцом, для которого церковная жизнь была наиболее подходящей сферой для карьеры, а христианская доктрина органично трансформировалась в учение политическое. Привычные для русского православного человека термины и сюжеты приобретали политический смысл.

А христианская мораль – «иго неудобоносимое» – отступала перед политической целесообразностью, воспринимаемой как императив, и поскольку, как мы увидим, в доктрине Петра – Феофана желание монарха и есть воля Божия, то любое деяние можно было оправдать.

Речь шла о власти абсолютной в точном смысле слова. Власти, делегируемой Богом самодержцу для устроения дел человеческих на вверенной ему территории.

Демиург, каким мыслил себя Петр, строитель утопии, и должен был обладать именно такой властью.

3

В одном из своих историософских сочинений Александр Михайлович Панченко анализировал ситуацию, в которой